Игорь Клех

Поминки по Каллимаху

[...] Он шагнул на брусчатку улицы, по которой въезжали в город некогда негрозные польские короли. Галицкая брама, каплица Боимов – кортеж останавливался в Низком замке, а позднее в одном из палаццо площади Рынок, – две недели лилась мальвазия, сменялись делегации, холеные львовские патрицианки выскальзывали в ночь и появлялись из ночи в освещенном палаццо, скользили тени в окнах.

Днем на площади толпился рынок, у садков с живой рыбой нанимали слуг и торговали басурманскими детьми, стояли корзины с виноградом и бочки с гниченой сливой; береты, тюрбаны, чепцы и ермолки, пробуя и торгуясь, исчезали в бутафории торговых рядов за зданием ратуши в лесах. Правом склада, помимо магдебургского права, наделен был королевской властью вольный город Львов – столица Галицкой Руси, – и толклись купцы со всей Европы, мешались наречия, кипел интерес, заключались сделки – пена Вавилона, лишенного величия, брейгелева слюна, дух мечущейся смертной плоти Средневековья.

Но от Льва взяв лишь имя, презрел он тайны венецианского стекла, безумие трансмутаций и яростные споры Сорбонны, – сыновей своих посылая в Болонью и Падую и получая оттуда торговцев, юристов, врачей, выписывая архитекторов из Италии, часового мастера из Перемышля, палачей из Германии, – город-перекупщик, близорукий привратник Европы на час. Призрачны были его сила и права, и пали они враз с падением Константинополя, Каффы и Белгорода – от внешней этой причины, под взмахом отуманенного полумесяца, – в столь густо замешанном котле города не выбродила, не выварилась культура, именем завещанная, и бурдой были кормлены все поколения его обитателей наперед.

Через Галицкую браму с валашскими продавцами скота въехал однажды в город Каллимах Буонаккорси, поэт.

***

К зеленому холмлению на равнине стремились дальние пустынные тракты, ближние тропы от хуторов и фольварков сползались ужами и сплетались вокруг него, растекались отсюда но равнине ручьями речки. В глубине его среди расходившихся земляных валов, будто в гавани под горой, стоял на якоре громоздкий флагман –укрепленный город, весь в мачтах башен, в готических снастях, лесах и вымпелах, окруженный двойным поясом стен, насыпными валами и рвами, замкнутый скандирующим ритмом бастей и оборонных веж – каждую возводил и защищал один из ремесленных цехов города. Вот перечень их – он как оглушительный воз сена, застывший навеки в Средневековье, но запах его проникает через столетия и кружит голову нашей прозе:

1) над Краковской брамой – скорняков;

2) мешочников, жестянщиков и мыловаров;

3) мечников;

4) ткачей;

5) шапочников и седельщиков;

6) пивоваров и медоваров;

7) шорников;

8) каменщиков;

9) канатчиков и токарей;

10) сапожников;

11) гончаров и котельщиков;

12) над Галицкой брамой – кравчих;

13) бондарей, столяров и тележников;

14) резников;

15) кузнецов, слесарей, иголыциков;

16) лавочников;

17) пекарей;

18) золотарей.

Целая флотилия поселений, укрепленных монастырей, церквей и водяных мельниц колыхалась вокруг флагмана на большом и малом расстоянии.

На веслах контрфорсов проплывал под стенами города ковчег нищих – госпиталь – костел и монастырь св. Станислава.

Пламенели на закате шоломы церкви св. Юра – змееборца, тонким копьем идеи казнящего на горе кольчатую гниду.

Над сиротским, оставшимся вне стен русским княжьим городом – Подзамче, над городом Льва – Леополисом, Лембергом и над всем ландшафтом до горизонта господствовал, заняв вершину утеса, сторожевой форт – сложенный из грубых каменных блоков Высокий Замок. Тайный подземный ход связывал его с Подзамче. Посреди двора вырыт был глубокий колодец. В четыреста десятом году в его подземельях дожидались выкупа взятые в плен при Грюнвальде рыцари. Гарнизон замка состоял из пятидесяти солдат. Оставляя их для защиты города, король не забыл оговорить для них право бесплатного мытья раз в неделю в городской бане.

Прилепившаяся к стене Низкого замка баня была людным местом. Клехи приводили сюда под пение “De profundis” мыться своих школяров, купцы назначали здесь встречи, заключали сделки – сюда приходили отдохнуть, очистить поры кожи, обменяться новостями, провести время, совокупиться.

Город сочился нечистотами, вонью бычьих кишок – идущей от дощатых желобов канализации, зудел проделанными под ним и в нем крысиными ходами, будто встроен был в него и стремительно расстраивался параллельный город-костоед, вкладыш, растворяющий его кость и мозг, грозящий превратить основной города пустотелую декорацию, камень – в папье-маше, в готовую рухнуть в себя оболочку. Прибирался город дважды в год – на Пасху и на Рождество. Для пущего усердия населения поставлен был руководить уборкой городской палач. В другое время он сам на своей скрипучей колымаге свозил за город сжигать всяческую дрянь и падаль – в ожидании своего звездного часа на парадном алом помосте, посреди расходившейся мертвой зыби голов.

Сердцем Леополиса был занявший его центр желудок – Рынок, площадь. Торговая базарная стихия кипела и плескалась вокруг восьмигранной башни ратуши – футляра для часов и власти, с тотемами каменных львов у входа в угрюмый механизм. Приливной волной теснила она вахту, торговалась на ступенях эшафота, вспучивалась шатрами и халабудами торговых рядов, целыми улочками складов, лавок и мастерских, ракушечной колонией обрастали камни мостовой, задний фасад ратуши. В подвалах ратуши торговали вином навынос, оттуда же глядели на толпу решетки тюремных казематов. Плеск подземных озер доносился из трюмов средневековой республики. Земля была как рассохшаяся местами палуба над бездной, и уверенности в ней не могло быть даже у архиепископа.

Как в козацкий кулеш бросали все, что у кого было в карманах и в торбах – сало, поджаренное пшено, тютюн, – так в город, на круг, были брошены и поделили его между собой немцы и армяне, поляки и русины, жиды и итальянцы, валахи и греки, в город неродной для всех, приют оторвавшихся народов и сердец, чтобы изжить в этом нищенском мире неродственность, свою и его. Армяне возводили каменные дома, мостили дворы, перестраивали свою церковь; евреи замыкали свою улицу ночью на цепь; босяки-русины приживалками теснились под восточной стеной и торговали солью; в ратуше звучала немецкая речь; поляки спешно достраивали кафедральный собор – под стенами его, еще в лесах, уже хоронили городской патрициат. В слова молитв вплетывались временами крики, доносившиеся из ближайшей вежи резников – из пыточной палача. Стучали по крыше плотничьи молотки. Ревела на бойне скотина. Высокий голос ксендза покрывал гудение мессы – шла литургия. С крошечного клочка земли поднималось к небу столько звуков, накладываясь и переплетаясь, смешиваясь по пути и сливаясь – уже в божьем ухе – в одно неразличимое мычание: муку земли.

На этот-то клочок земли и выбросила Каллимаха его с цепи сорвавшаяся судьба.

***

Каллимах продолжал писать Фане полные восторгов и упреков стихи и нашел наконец путь к ее сердцу – хоть и не им благодаря, она готова была уже слушать их и даже стараться понять, о чем же идет в них речь, ибо запаса польских и итальянских слов пока явно не хватало в их общем словаре.

Зато расширялся с каждым днем их любовный словарь. Им исправно служили столы и табуретки в погребке, после его закрытия, они умело пользовались уходами Фаниной матери, через день отстаивавшей вечернюю службу, – и хотя та и подозревала дочку в чем только могла, перечить ей не смела, находясь на ее попечении, – и дальше предупреждений и угроз в адрес беспутного итальянца дело не шло. К счастью, не общаясь с итальянской колонией, она не знала пока и десятой доли прегрешений безбожного дьяволианца Каллимаха и, главное, того, что занесло его во Львов, тем более не догадывалась она, жертвой сколь изощренной порчи и чудовищных причуд стала ее дочь – уж тут, несомненно, она сочла бы его воплощением дьявола. Дочь же ее совсем потеряла ум от своего итальянца и едва что не запустила дела.

По воскресеньям после утренней службы, а то и в будний день Каллимах заходил за ней и забирал на прогулку за стены города. Стояло жаркое лето, и они уходили далеко по холмам вдоль Глинянскаго тракта, оставляя за спиной Высокий замок и минуя предместья, находили прогалину или ручей в глухой чаще и начинали свои уроки любви. Каллимах расшнуровывал ей рукава, отстегивал их, освобождал ее от юбок, снимал котт и последними прозрачные сумочки, поддерживающие грудь, затем позволял ей то же самое проделать с ним, начиная с плаща и заканчивая обтягивающими шоссами. Здесь обнаженные, как герои мифов, как сатир и дриада, как Гермафродит и Салмакида, сплетались они, разыгрывая вечную мистерию любви, не сдерживая наконец голоса и стонов, заласкивая друг друга до полусмерти и оживая вновь и вновь. Здесь, наткнувшись однажды на растущий во мху гриб, Фаня осторожно, с опаской, как пробуют носком ноги холодную воду, лизнула впервые – сначала его, а затем – Каллимаха. Так оказались они ввергнуты в пучину соленых русалочьих ласк – с погружением в которую рябью подергивается и опрокидывается зенит, – свиваясь в абсолютное кольцо, горький сок жизни снимая с межножья друг друга, с его раскрытых створок.

Возвращались они в город на закате с охапками полевых цветов и трав, которыми устилают полы в домах. Огнем горели в касательных лучах солнца Фаниолины всегда распущенные волосы, убранные свежим венком, и, хотя ныли колени и поясница и зудела исколотая травой и покусанная насекомыми кожа, как царица, легко и свободно проходила она сквозь расступавшуюся, блистающую грудными латами стражу в расплавленном золоте арки Краковских ворот.

Каллимах был без ума от своей Фани. Воспаленная его кожа истаивала от не находящей себе исхода нежности к ней. [...]