Григорий Комский

О графике Бруно Шульца

© Г.Комский, 1986

110 лет тому назад, 12 июля 1892 года, в Дрогобыче родился Бруно Шульц. В этом городе он прожил всю свою жизнь, ненадолго выезжая на учебу во Львовской политехнике. В этом городе он работал преподавателем рисунка и труда, создал произведения, вошедшие в золотой фонд мировой литературы, прославил себя как талантливый художник. В этом городе в ноябре 1942 г. он погиб от пули эсэсовца во время одной из облав.

ИМПЕРИЯ Франца-Йозефа стремительно разваливалась, и через год хлынули, – одни отступая, другие наступая, иные спасаясь, – венгерские драгуны, российские казаки, беженцы-хасиды и коммивояжеры. Война потянула за собой человеческий шлейф, на обочины свои затянувший и Бруно Шульца. Ему пришлось оставить – и уже навсегда – любые надежды получить архитектурное или какое-нибудь иное образование и скрыться в Дрогобыче, предрешив тем самым свое будущее.

В “метеорологическом трактате”, объясняющем квинтэссенцию провинциальной осени, Шульц сформулирует взаимосвязь климата и искусства, а по существу – географии и творчества. “Он первым открыл вторичный, производный характер этой поры года, являющейся не чем иным, как своего рода заражением климата миазмами перезрелого и вырождающегося барочного искусства, теснящегося в наших музеях. Это разлагающееся в тоске и забвении музейное добро, оставаясь нетронутым, засахаривается, как старое варенье, переслащает наш климат и становится причиной той малярийной лихорадки, того цветистого delirium, в котором агонизирует затянувшаяся осень. Поэтому красота является недугом (...), своего рода побудителем таинственной инфекции, темным предшествием распада, встающим из глубины совершенства и приветствуемым вздохом глубочайшего счастья” [Б.Шульц. “Другая осень”]. Об этих вздохах, как и о многом прочем, рисунки Шульца упорно умалчивают. Мягко выражаясь, он не стал баловнем судьбы, родившись enfant perdu [потерянное дитя (франц.)] своего века.

Ирония Истории – Бруно Шульц, гражданин трех держав: Австро-Венгрии, Польши, СССР, и поднадзорный Третьего Рейха, прошел сквозь четыре государственных строя: конституционную монархию, буржуазную республику, тоталитарный социализм и фашизм. В никчемных этих подпорках жизни, в сменяющих друг друга идеологических декорациях материализовалась шекспировская мысль о том, что мир – это театр. Но сцена его оказалась чрезмерно громоздкой для Бруно, он не вписался в “золотое сечение” своего времени и вынужден был приступить к постройке нового, соразмерного мира, прилепив его основание, подобно ласточкиному гнезду, под крышей дома в Дрогобыче, на необитаемом острове в центре Европы. Из предчувствия был вылеплен этот мир, воображенный им то ли как безумный парад, то ли как страстотерпный хасидский праздник, на котором ему – маленькому и большеголовому – была отведена роль подглядывателя в замочную скважину, Божьим даром и трудом одиночества увеличенному сверх размеров мира истинного. Рисунки Шульца наводят на мысль о том, что любимой игрой его незавершившегося детства были прятки, когда забившись в сырую полость под лестницей, увязнув в многолетней паутине и погрузившись в слоистые горизонты пыли, надо сдержать рвущийся изнутри вопль восторженного ужаса и устоять на ногах под нокаутирующими ударами сердца. Этой игре, видимо подсознательно, он платил дань на протяжении всей своей жизни, в последний день которой понимание того, что спрятаться больше негде, что все тайники засвечены, а любимейшие укрытия разрушены, вывело его на улицу гетто, когда там шла пулевая дезинфекция, с твердым намерением спрятаться, наконец, так, чтобы никто уже не мог застукать тебя. И он спрятался, его спрятали в землю, в таком укромном месте, которое вряд ли отыщется когда-нибудь.

Прятки-рисунки Бруно Шульца – это драматические увертюры к его прозе, штрих-пунктирные фабулы, бегущие глаголов; в них все интенции сокрыты, а персонажи с библейской покорностью ожидают реализации воли своего автора, но он отказывается учинить над ними произвол и не включает секундомер, удовлетворившись плетением неуловимой субстанции, припасаемой для более изощрённой кулинарии – замеса ночной словарной опары. Тогда в нее вольются глаголы, все задвижется и пойдет в рост, будет пущено в ход засахаренное варенье, и все персонажи ощутят во рту сладкий вкус изюма, горечь ореховой настойки и кислоту лимона, а под занавес все обезумеют и посыплют головы корицей – пеплом перегоревшей страсти. Рваные, импульсивные штрихи, поторапливаемые толчками предвкушения, внезапно исчезнут в черных соусных прорехах, увлекая за собой своего ослепленного поводыря.

А пока что маленькие домишки, служащие фоном на его рисунках, теряются в незавершенной перспективе, откуда прилетают в Дрогобыч ветры Атлантики и Средиземноморья, окутывающие местных красоток флером любовных благовоний и запахом селедки. Женщины и страждущие их внимания карлы – частая коллизия его рисованных мук. Карлы, смахивающие на автопортреты Шульца, и женщины, не желающие спать с карлами, но думающие именно об этом, с какой-то долей неокончательности решения. Ни в одной истинно женской душе не нашлось угла, приютившего бы Бруно, и за это он отомстил... себе в полной мере. Небрежение епитимьей, наложенной на него несправедливым пастырем, скрыто в его рисунках за гордыней аскезы и мазохизма.

Вот он в автопортрете со щенком, голый и беззащитный, с изумлением и укоризною выглядывающий из окна своей комнаты, в глубине которой чернеют улочки Дрогобыча, Львова и Вены, со светящимися витринами лавчонок, торгующих колониальным товаром. А вот – провинция – идеальный зал ожидания Мессии. Вот хасиды торопят его приход, выстраиваясь в аэронавигационные знаки, как в Наска, видимые с неба; вот талмудисты – закладки Торы, мужи Великого Собрания, жующие табак ветхозаветных истин – замедляют ход времени; вот Бруно, иллюстрирующий своего еще не написанного “Мессию”; и как на любом вокзале: побирушки, проститутки, отъезжающие и полицейские – все ожидают чего-то. О, провинция! Зачем тебе такое множество детей, если на всех не хватает мыла и воздуха для дыхания? Ты что, надеешься на то, что станут они все писателями и прославят тебя или запечатлеют твое рыхлое расползающееся тело на холсте и бумаге? Что же ты подсовываешь им тогда вместо яблок – кислицу, вместо воды – жижу, вместо травы – ветошь? Будь ты трижды неладна, тщеславная дура, на, получи свои карточки, которые рисовал изнемогающий от боли и тоски твой сын Бруно, и да благословит тебя Господь!

Львов. 1986 г.