В июне 1983 года несколько неярких слов провели черту поперек русского времени. Было сказано, что мы плохо знаем общество, в котором живем, и потому вынуждены двигаться вперед наощупь, методом проб и ошибок, – банальность, российские инакомыслящие говорили о том давно и в куда более крепких выражениях. Но их произнес главный борец с инакомыслием Юрий Андропов, чья власть генсека, подобно железной звезде, безмерно утяжеляла всякую мысль, захваченную ее гравитацией.

Слова эти означали конец эпохи советской определенности и неизбежность прохождения через клиническую смерть нового самоопределения.

С тех пор в Кремле трижды сменился хозяин, но ничего существенного ни сказано, ни сделано так и не было. И вот уже смерть клиническая готовится уступить место старшей и окончательной сестре. Такова наша воля, таков выбор тех, кто не замечает или не желает выбора.

Субъективная постановка проблемы

Тема доклада, в одночасье вошедшая в моду, для автора давно обрела высшую значимость.

Треть жизни я не оставляю попыток сделать общественным достоянием простую мысль: любые перемены в нынешнем обществе, назови их хоть “перестройкой”, хоть “модернизацией”, бессмысленны и пагубны в отсутствие подлинного самоопределения. Роковой дефект российских реформ (пусть не единственный и даже, быть может, не главный) – бессодержательность. А именно: не даны ответы на фундаментальные вопросы жизни; сами эти вопросы даже не поставлены, то есть не сформулирована центральная проблема, породившая кризис, и вся сопутствующая проблематика предстоящих перемен; и больше того, русский язык в его нынешнем состоянии не содержит выразительных средств, необходимых понятий, чтобы эти вопросы задать.

А что же было и есть? Есть глубинная интуиция, почти животное предощущение культуры: впереди – тупик безысходности, и плата за выход неимоверно высока. Но тексты, претендующие на рациональное осмысление “судьбоносных сдвигов”, были и остаются содержательно стерильными.

В 1983-86 г.г. мы с моим другом и соавтором В.Криворотовым в серии закрытых докладов, направленных лицам из высшего слоя партийно-государственного руководства, упорно пытались растолковать, “что ныне лежит на весах, и что совершается ныне”. В качестве языка переписки и множества порожденных ею диалогов был использован ранний младогегельянский марксизм. История и результаты этих попыток заслуживают отдельного рассказа. Погуляв несколько лет в кремлевском самиздате, наши подметные письма были легализованы: книга “После коммунизма” под псевдонимом С.Платонов вышла из печати двумя изданиями в 1989 и 1991 г.г. Но сто пятьдесят тысяч ее покупателей по сей день хранят мудрое молчание.

Одна из центральных мыслей книги, которая растолковывается на разные лады: подземные толчки, все яснее ощущавшиеся нашим обществом в 70-е годы, обусловлены сдвигами глобального, международного характера. Страна вместе со всем мировым сообществом вошла в полосу небывалого в истории кризиса, оказалась перед вызовом беспрецедентного характера. Но никто так и не озаботился задать на русском языке вопрос о природе этого вызова. Отечественные реформаторы (лепеча нечто об “общечеловеческих ценностях” и “магистральном пути цивилизации”) отозвались чем смогли: региональным хозрасчетом, гласностью, судом над КПСС и шоковой терапией...

В предисловии к книге я говорил о фундаментальном значении русской мысли для обретения самосознания, понятийных координат России в межисторическом зазеркалье, где “сегодня” означает одновременно “позавчера” и “послезавтра”.

Спустя год, в феврале 1990 г. мне пришлось говорить и писать, что нарождающееся самосознание – когда и если оно родится – окажется в первую очередь русским, совершенно независимо от того, демократы мы или патриоты. Из какой головы Змея-Горыныча (левацкой, крайне правой или центристской) вырастет субъект – все равно: первая реальность, на которую он налетит, едва вступив на путь самоопределения, будет собственная “русскость”.

Русскому разговору о “русской идее” нужнее всего целомудрие. Как в переносном, так и в прямом смысле: мудрая целостность. Реальность опрометью уносилась от этого идеала. Потому в последние годы я сознательно избегал высказываний на эту тему.

Решено было пойти иным путем, загребать жар чужими руками. Так голодной осенью 92-го родился проект “ИНОЕ. Хрестоматия нового русского самосознания”. Я полагал, что, возможно, не гожусь в глашатаи русской идеи, но могу оказаться полезным в роли конструктора. Речь идет о конструировании пространства взаимодействия талантливых теоретиков, методологов и идеологов (которые в то время общаться друг с другом не могли или не хотели). Цель – выговорить новые русские слова устами многих, “соборно”.

Первоначально планировалось выпускать “Иное” ежегодно. И как знать, не будь автор проекта столь нерасторопен, а обстоятельства столь суровы – к сегодняшнему дню увидели бы свет уже четыре выпуска. Наверняка в этом пространстве произошла бы структуризация самых разных идей десятков талантливых авторов, и стало бы ясно, что не зря в “Апологии составителя” утверждается: комплекс узловых идей русского самосознания рубежа тысячелетий, видимо, уже сложился, и нам осталось просто осознать это обстоятельство. К сожалению, осуществить выпуск “Иного” удалось лишь однажды.

Тем временем с нашей бедной национальной идеей стало твориться нечто, более всего напоминающее групповое изнасилование. И всем, у кого есть существенные соображения на сей счет, в сложившихся обстоятельствах пора нарушить обет молчания.

Но тема у меня иная, гораздо более определенная – русское самоопределение.

Конечно, некоторой частью этой темы должна быть “русская идея”. Я не буду ни заниматься ею специально, ни бороться с ней, – просто постараюсь ее офлажковать. Мне кажется, прежде всего надо говорить не о том, что есть в нынешних наработках русско-идеологов, а о том, чего в них нет. Есть утонченность ума, постмодерновая свобода, современные технологии управления масс-медиа и разыгрывания партий на рынке фиктивного информационного капитала: “национальная идея”, по слухам, позарез нужна, но ее нет, и непонятно, откуда ее взять, – однако по этому поводу можно организовать целый интеллектуальный рынок и продавать и перепродавать друг другу обязательства под отсутствующий товар... А нет в них уже упоминавшегося мной содержания.

Как можно обосновать подобный экстремистский тезис? Не перебирать же, в самом деле, поштучно все тонны печатной продукции на тему “идеи” и “реформ”, вступая в тяжбу с каждым из авторов по поводу наличия или отсутствия искомого? Настоящий доклад ни в коем случае не имеет целью кого-либо критиковать или что-либо опровергать. Ставится вполне конструктивная и притом достаточно скромная задача: продемонстрировать существование содержания, предъявив некоторые его элементы или способы их получения. Критиковать легко, но как только тот или иной автор переходит от блистательных критических пассажей к тому, чтобы изречь нечто позитивное, он чаще всего садится в лужу. В этом смысле ниже предпринята попытка решить как раз подобную безнадежную задачу: объяснить, что же автору представляется содержательным в области самоопределения.

Объективная постановка проблемы

Главная черта нынешней российской жизни, которая резко отделяет ее от бытия десятилетней давности и делает труднопереносимой – неопределенность. Политик любого ранга не знает, сохранит ли он через месяц свою власть. Предприниматель – не исчезнет ли его отрасль бизнеса, его фирма или сама его жизнь. Ученый, учитель, шахтер – получит ли он заработанную зарплату. Обыватель – где он будет завтра жить, чем кормиться, чему и где учить детей.

Но неопределенность гораздо глубже. Все труднее понять, в какой стране мы живем, каков ее герб и гимн, где границы и в чем законы. Мы потеряли возможность ответить на детский вопрос: что такое хорошо и плохо? Мы лишились языка, на котором можно обсуждать прошлое и будущее.

С историософской точки зрения это не уникальная ситуация. Во всяком случае, прежде чем кого-то клеймить и бить в набат, нужно определить предмет дальнейшего разбирательства.

Совокупность действий (как мыслительных, так и непременно практических), направленных на увеличение или качественное изменение определенности своего существования, принято называть самоопределением. Самоопределение – то, чего мы все страстно вожделеем, что нам предстоит. И предельная форма самоопределения – быть или не быть?

От прежней жизни сохранилась и продолжает существовать одна-единственная человеческая определенность. Она отлична от голого факта существования, т.е. не дана нам вместе с жизнью, но только с жизнью может быть отнята. Мы определенно обращаемся друг к другу, пишем, читаем и думаем по-русски, русский является нашим родным языком, т.е. языком значительной части наших родных и близких.

Русское продолжает жить в языке, но при этом растеряло (будем надеяться, не навсегда) всю свою определенность – предметно-вещную, социальную и идеальную. Тезей расстался с Ариадной, но у него осталась нить.

От такого наследия запросто не откажешься. От свойства “русскости” отделаться невозможно, как бы мы ни тщились философски от него абстрагироваться. И если даже некто в радикально-нигилистическом порыве пожелает переопределить с нуля собственные отношения с людьми, социальными институтами, страной и самим Господом (используя green card в качестве tabula rasa) – расщепив свою материю, он обнаружит русскость в качестве неустранимого чапековского “Абсолюта”.

Требуется не менее трех поколений, дабы успешно забыть один язык и войти в стихию другого, ибо за язык цепляется очень многое. Желая того или не желая, мы в каждом акте самоопределения обнаруживаем “русскость” в качестве посредника между нами и тем, относительно чего определяемся. А за “русскость” цепляется история, культура, судьба. Можно проехать десять тысяч верст с запада на восток или три тысячи с севера на юг, и все время находиться в местах, где большинство говорит и пишет по-русски. Можно сдвинуться по оси времен вплоть до Московской Руси, но так и не выйти из границ русского. Даже детская присказка с берестяной грамоты новгородского мальчика Онфима с трудом, но читается нами. “Русскость” – неустранимая реальность, создающая некоторую определенность внутри нынешней неопределенности.

В связи с этим давно пора (если уже не поздно) задуматься над темой русского самоопределения. “Русским” оно названо не потому, что нам очень нравится русское и не нравится тунгусское, а потому что мы никуда не можем от этого деться. Наше самоопределение русским будет по определению. Нам не выпрыгнуть из собственной шкуры, патриоты мы или же, наоборот, космополиты с уклоном в жидомасонство. Это факт.

Если “русская идея” – книжно-салонная тема (теперь еще и конъюнктурная), идущая от головы, то русское самоопределение – от живота, от инстинкта выживания. Самосознание – умственная деятельность; самоопределение – труд физический и духовный. Сейчас не время для философских трактатов о соотношении этих понятий. Замечу только, что поход Ермака – столь же неотъемлемая часть русского самоопределения, что и апология сумасшедшего Чаадаева.

I. Пространство самоопределения

Что же Бог думает о ней в вечности? Россия апофатическая и катафатическая

Следуя старой русской традиции, надлежит, приступая к размышлениям, прежде всего процитировать классиков. По частоте цитирования ныне все рекорды бьет известная фраза из “Русской идеи” Владимира Соловьева: “Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности”. Но ритуально уважив Маркса или Бердяева, национальные идеологи (в русле все той же традиции) далее шествуют самобытным путем, в лучшем случае никак не соотносясь с цитированной идеей, а в типичном – грубо ей противореча.

Если вдуматься в смысл утверждения Вл.Соловьева, получается, что любой богобоязненный человек, обращаясь к загадке русской идеи, должен хорошенько подумать, прежде чем вываливать на головы читателей очередной короб банальностей по поводу общинности, соборности, монархии, демократии, прав, рынка и пр. Тем более, что далее в цитируемой работе Соловьев определяет типичный плод раздумий “о себе во времени” как “фальсифицированный продукт, называемый общественным мнением”.

Ребенок, играя, может воображать себя то продавцом, то космонавтом, и это стоит рассматривать как один из факторов его самоопределения. Но подлинный акт самоопределения содержится в вопле “Мама, мама!”, с которым звездоплаватель вцепляется в материнский подол при появлении малейших проблем по курсу его полета.

По крайней мере мы должны учесть существование двух подходов – апофатического и катафатического – в раздумьях о том, что есть Бог или, в данном случае, одна из мыслей Бога (для нас это вещи равновеликие). Что я имею в виду, говоря здесь об апофатическом подходе? Мы, конечно же, понимаем, что не в силах постичь ни Бога как такового, ни мыслей Бога о России, а можем давать только некие негативные определения (идея нации не есть ни то, ни это и ни это...), обозначая для себя и отсекая наиболее тривиальные, банальные и уже тем самым греховные ходы мысли. Катафатический подход возник несколько позже. Гегель писал, что Господь не просто открылся нам, – с тех пор, как Он открылся, сознательное и систематическое усилие понять, в чем смысл Откровения, является нашим долгом. И катафатическое богословие стремится хоть как-то, пусть на уровне аналогий и образов, высказать позитивные утверждения относительно качеств и мыслей Бога. По какому из этих путей нам идти, если идти? Авторы, что проходят, не обернувшись, мимо вызова, скрытого в этой приевшейся цитате, тем самым себя уже достаточно определили.

Существуют ли специалисты-предметники по русской идее?

Недавно я попал на одно обсуждение, где присутствовало несколько официально утвержденных специалистов-предметников по русской идее. И когда Юрий Милюков стал высказывать довольно интересные мысли относительно американской идеи, один из них сурово заметил, что он – сотрудник Института США и Канады, и посему просит в его присутствии никаких дилетантских соображений на сей предмет не высказывать. У меня так и просилась на язык вечная формула Сталина: “Знать вождя и спать с вождем – не одно и то же”...

Можно биться лбом о предмет сто и тысячу лет, – но идея предмета в самом предмете не содержится. Идея вообще не опредмечивается. Эту истину хорошо понимал Винни-Пух. Когда его попросили написать песенку, он заметил про себя: “Но это не так просто. Ведь поэзия это не такая вещь, которую вы находите, это вещь, которая находит вас. И все, что вы можете сделать, это пойти туда, где вас могут найти”.

Лепка или высекание? В поисках идеи-монолита

Любую вещь, будь то штаны, организация или “самоопределение”, можно сделать двумя способами, – “лепкой” или “высеканием”. Либо вы лепите эту вещь из того, что подвертывается под руку (хватаете предметы, склеиваете их, свинчиваете шурупами, связываете веревками). Либо вы берете некий монолит и ведете себя, как скульптор: путем отсекания от монолита каких-то частей (не то чтобы лишних, может, даже очень полезных, но не имеющих отношения к тому, что хочется получить) шаг за шагом формируете ту вещь, к которой стремитесь.

Путь высекания соединяет в себе преимущества и апофатического, и катафатического подходов. Я попытаюсь очертить контуры русского самоопределения путем высекания. Для начала нам нужно понять природу и структуру исходного монолита; потом взять за основу не весь этот монолит (на основании вышесказанного очевидно, что это не под силу человеку), а какое-то прилегающее к нам, доступное нашему разумению подпространство сегодняшнего самоопределения и двинуться путем культурным – путем высекания. Т.е. накладывать некие ограничения или конкретизирующие уточнения, или, если угодно, аксиомы, которые способны выделить “русское самоопределение” среди прочих.

На таком пути центральным вопросом становится поиск идеи монолита.

Итак, в первом разделе я хотел бы показать, какой представляется идея монолита, внутри которого, подобно невидимой пока никому, кроме скульптора, фигуре, скрыто “русское самоопределение” (и в качестве некоторой его части “русская идея” ).

Россия: самобытный индивид или неизвестный вид?

Во-первых, когда говорят о самобытности России, сразу возникает вопрос: что имеется в виду?

То ли Россия – индивид, не имеющий ни семейства, ни рода, аналогов которому просто нет нигде среди всего, что было, есть и будет под небом (стран, народов, этносов, социальных институтов).

То ли речь идет о том, что Россия – некий индивид, который может быть не только не самобытным, но вообще даже стандартным и клонированным, просто “биологический вид” этого индивида нам неизвестен. Само собой, когда мы видим единственную особь, принадлежащую к виду, пока нам неизвестному, она кажется необычайно самобытной. Но если бы их прилетела целая стая или прибежало стадо, мы сразу поняли бы, что в ней не так-то много самобытного.

Может, Россия – представитель неизученного или неизвестного ранее вида? Такая позиция гораздо плодотворнее. По крайней мере она дает нам шанс использовать элементы научного мышления и вообще остаться в культуре. Путь поиска монолита для высекания аналогичен пути определения вида.

Идея-роль против идеи-амплуа. Россия как судьба и как дарование

Во-вторых, когда говорят про идею, возникает вопрос, который, несмотря на свою очевидность, почему-то очень редко задается: идея понимается как “вещь в себе”, как образ, замкнутый на собственный прообраз по типу отражения в зеркале, – или это миссия, то есть обращенная вовне роль?

В первом случае идея есть некий “духовный образ России” (словосочетание, произносимое голосом Патриарха в заставке к известной телепрограмме “Итоги”). Тогда довольно понятно, что с ней делать: просмотреть, выключить телевизор и с чувством глубокого удовлетворения лечь спать.

Если же идея – это миссия, значит, она подразумевает, что нам предстоит совершить нечто вполне определенное по отношению к другим народам, к истории, даже к Богу – не в пустоте же галактической нам самоопределяться и самореализовываться! Мы ведь не одни у Господа. Если идея напоминает роль в спектакле, в таком случае мы, прежде чем зубрить роль, должны хотя бы с краешку заглянуть в сценарий. Здесь я вижу три естественных шага.

Во-первых, нужно посмотреть, какие роли вообще существуют в этом спектакле; далее, какие новые роли еще просто не выявлены: есть ли среди действующих лиц герои, пока еще не появившиеся на сцене? Действительно ли (еще одна трактовка известной статьи Фукуямы) все актеры, которые могли, на сцену уже вышли, все ключевые монологи уже произнесены, и остается всем, включая Скалозуба, работать над собой дабы уподобиться Чацкому? Или же в этом спектакле есть еще несколько действий, где выйдут новые герои, выскажут новые идеи?

Далее, есть ли в труппе вакансии? Или же все ставки заняты, кандидаты на новые роли известны, и спектакль уже не нуждается в нашем участии? Если вакансий нет – нет вопросов и нет места для русской и какой бы то ни было еще новой идеи.

Наконец, если окажется, что есть не только новые роли в мировом спектакле, но и вакантные места в труппе, тогда надо выяснять, имеем ли мы – как актеры – какое-нибудь подходящее амплуа. Актеры бывают “характерные” или универсальные, они в разной степени наделены талантом, обладают различным жизненным и сценическим опытом, а также характеризуются определенным полом, возрастом, внешними данными и физическими кондициями. У нас громовой бас, и, соответственно, мы выходим на сцену, тяжело топая, – либо можем незаметно прошмыгнуть по ней? Согласимся ли мы изображать за сценой “вой ветра в трубе”, или будем претендовать на главную роль?

Все эти банальности говорятся к тому, чтобы напомнить: попытки рассуждать о самоопределении, не выходя за собственные рамки, довольно смешны. Путем “интроспекции” или “самопознания” установить свою роль или миссию невозможно.

Существует объемлющий Россию мировой спектакль. Из его рамок она не выйдет, ибо не является режиссером, но внутри него имеет свою актерскую судьбу. С другой стороны, культура может быть наделена большим или меньшим даром, который позволит ей с блеском исполнить (либо провалить) русскую роль.

Вертикаль и горизонталь человеческого самоопределения. Россия имманентная и трансцендентная. Россия реальная и номинальная

Несколько слов, касающихся координатной системы самоопределения. Они вполне будут понятны только тем, кто имел возможность и желание просмотреть книгу “Смысл”. Ниже я постараюсь просто намекать на некоторое содержание.

У каждого акта самоопределения есть некая вертикаль и горизонталь. Если мы представим самих себя как пульсирующую точку в универсуме, то вертикаль – это синхронный срез, т.е. некоторое множество сосуществующих форм самоопределения, а горизонталь – диахронный срез, т.е. некоторая последовательность форм воплощения нашего самоопределения во времени.

Текущее самоопределение в этом смысле является пограничным состоянием, длящимся процессом решения некоторой осознанной проблемы. Ниже этой границы находятся все уже решенные проблемы, состоявшиеся формы самоопределения. Выше – открытые, проблемные сферы, служащие постоянным источником неопределенности, с которой пока не удается справиться. Предположим, в настоящий момент я самоопределяюсь как владелец недвижимости или квартиросъемщик в проблемной ситуации назревшего жилищного вопроса. При этом я являюсь инженером (результат самоопределения в области профориентации), членом КПРФ (политическое самоопределение), болельщиком “Спартака”, гетеросексуалом, владельцем ВАЗ-2105 и т.п. – все это сосуществующие, имманентные формы моей определенности. Одновременно я стремлюсь стать участником рынка ценных бумаг, хочу сориентироваться в стремительно разрастающемся мире мультимедиа и компьютерных сетей, пытаюсь средствами официальной и нетрадиционной медицины как-то решить проблемы со здоровьем, ищу свой путь в вопросах веры и церкви... Но ни в одной из указанных четырех сфер мне не удается овладеть потоком неопределенности, зафиксировать свое положение в качестве субъекта: эти и другие сферы являются трансцендентными сферами моего самоопределения. Одновременно квартирная проблема имеет и свою хронологическую горизонталь. Понятно, что отчаянные попытки как-то решить ее предпринимались давно, но все предшествующие формы жилищного самоопределения были номинальными – жить все равно было негде. С момента же успешного завершения операции по тройному обмену с доплатой эта форма надолго (надо надеяться) становится реальной (в терминах старой дискуссии “реализм – номинализм”). И в опоре на новую реальность, – которая, видоизменяясь, станет частью всех последующих жилищных реальностей, – я могу приступить к разборкам с остающимися и вновь проявляющимися сферами неопределенности.

Мы все время должны чувствовать эту вертикаль и горизонталь, ощущать, что наше сегодняшнее самоопределение является лишь ячейкой в некотором пространстве его форм. Каждый из актов самоопределения в случае его неудачи может стать и последним: если мы не самоопределимся – обстоятельства сами определят нас извне таким образом, что мы можем потерять идентичность, исчезнуть. В случае же успеха целая проблемная сфера перестанет для нас “по вертикали” быть трансцендентной формой самоопределения и станет имманентной, а “по горизонтали” перестанет быть номинальной и станет реальной, – то есть, проще говоря, превратится в основу, почву, на которой будем стоять мы или наши потомки в дальнейшем процессе самоопределения.

Итак, самоопределение приходится рассматривать как некий сложноорганизованный, перманентный процесс, состоящий из множества творческих актов. На первый взгляд, он может вызвать аналогию с грустным афоризмом Станислава Ежи Леца: “Ну, хорошо, ты пробил стенку лбом. А что ты будешь делать в соседней камере”?

Но дело в том, что сама архитектура здания тюрьмы, на которую намекает Лец, до известной степени познаваема, – а это означает принципиальную возможность выстраивать стратегию самоопределения.

Указанные вертикаль и горизонталь задают пространство самоопределения, в котором диагональ образует последовательность некоторых базовых его форм. Одновременно эта диагональ может играть роль волшебного зеркала, отражающего и преобразующего исторические формы – в логические, и наоборот. Это одна из центральных идей наших с Виктором Криворотовым работ, частично опубликованных в книге “После коммунизма”. Так, черпаемые из культуры знания об исторической последовательности форм деятельности позволяют логически и структурно упорядочить множество форм сосуществующих; в свою очередь, зеркальное опрокидывание классификации и систематизации существующих форм на историческую ось дают возможность совершенно по-новому подойти к проблеме “будущего”. Речь идет, конечно, не о его “предсказании” (понятие предсказания относится к сфере природных форм движения), – но о возможности оказывать на него сознательное формирующее воздействие.

Речь, как уже было сказано, идет о выстраивании стратегии самоопределения. На этот вопрос, в основном, и сориентировано все дальнейшее изложение.

Этажи социальной самоидентификации: вещный, субъектный, идеологический. Слои самоопределения: социальный, экзистенциальный, трансперсональный. Пространства самоопределения: божественное, человеческое, природное.

Теперь я назову некоторые все более широкие пласты пространства самоопределения с целью дать почувствовать, что в культуре имеются некоторые общие представления о ступеньках, структурах, этажах, существующих в этом универсуме.

Сначала – об этажах социальной самоидентификации.

Что значит, к примеру (чтобы не зацикливаться только на “русском”), быть этруском, т.е. лицом этрусской национальности? Я – этруск, если:

1) мои родители и родственники – все сплошь этруски, о чем имеется свидетельство на родовой мраморной стеле, или это помнит точно жрец племени;

2) я веду себя по отношению к людям, как этруск – ношу соответствующую одежду, живу в жилище установленных размеров и формы и регулярно совершаю предписанные ритуалы (с этой точки зрения, неважно, кем были мои предки);

3) я имею “этрусскую идею”, ее исповедую, у меня имеется некий сознательный образ того, что значит быть этруском, и я ему следую; данный образ может входить с противоречие с тем, что окружающие думают по поводу происхождения и обязательного поведения этруска; я могу ломать стандарты, исходя из своего собственного представления, что такое этрусская идея, и противопоставлять себя закосневшему этрусскому обществу.

Это три разных этажа. Конечно, они сосуществуют. На передний план могут выступать и нижний (вещный), и средний (субъектный), и верхний (идеологический) этажи. Но все они являются социальными.

Далее. Помимо социального измерения самоопределения, включающего названные три этажа, можно указать еще два – экзистенциальное и трансперсональное.

В неопубликованном тексте Сергея Кортунова, который он мне любезно дал прочесть, есть упоминание не читанной мною книги И.Мамлеева, где автор говорит, насколько я понял, что у русской идеи есть и космическое измерение, что она не обязана замыкаться на земные реалии. Эта мысль может показаться страшно смелой, однако мне представляется достаточно очевидной, чтобы в этот вопрос не вдаваться. В том же смысле, в каком у психики каждого человека есть, кроме социального измерения (там, где он мыслит в понятиях и сознает), еще и измерения экзистенциальное и трансперсональное, – в том же смысле, конечно, их не может не быть у самоопределения человека как русского.

Экзистенциальное измерение дано человеку не в сознании, а в откровении. Оно не выражается в словах (не вербализуется), но это огромный пласт реальности. Его проблематика – ограниченность и конечность всех форм человеческого бытия, реальность рождения и смерти.

Трансперсональное измерение также дано каждому человеку, даже если он не принимал дозы ЛСД и не пробивал границу своего сверхсознательного иными искусственными средствами. Оно дано в актах творчества, которые осуществляет каждый человек.

Наконец, целостный универсум самоопределения помимо человеческого пространства (с его социальным, экзистенциальным и трансперсональным измерениями) включает еще два: божественное и природное.

Проекциями самоопределения на два эти пространства являются, соответственно, саморазвитие и самодвижение.

Все мною сказанное, в принципе, понималось многими людьми и в европейской культуре, и в русской. Нашим поколением эта способность в значительной степени утеряна. Нынешняя проблемная ситуация, однако, настоятельно требует от нас элементарного взаимопонимания – хотя бы на образном уровне – относительно устройства того монолита, частью которого будет русское самоопределение. Поэтому сказанное мною здесь – не предмет для дискуссии, а как бы обмен знаками, обозначение пространства, где нам предстоит искать свое самоопределение.

Этапы развертывания самоопределения. Философия русской истории

То, что я говорил про этажи, слои и пространства, скорее, относиться к вертикали. Однако есть и горизонталь самоопределения, развертывания русской идеи в Истории. Есть проблема философии русской истории.

На уровне здравого смысла всем понятно, что мы развиваемся совсем не так, как предписано диаматом, и не так, как развиваются европейские страны. У нас не прорастает никакое третье сословие, не желает формироваться само по себе гражданское общество. У нас производительные силы имманентно не развиваются, производственные отношения не чинят им препон. Многолетняя дискуссия на эту тему требует какой-то расчистки. В своей повести “Кальдера Россия”, вошедшей в третий том “Иного”, я попытался в меру сил найти образную параллель нашего российского способа развития, который реализуется через нескончаемую цепь трагедий.

Это – образ кальдеры вулкана, где самоопределение выглядит как череда взрывов. После каждого взрыва на месте предыдущей реальности возникает воронка. Снизу она постепенно заполняется продуктами жизнедеятельности вулкана, сверху с краев воронки сползают осадочные породы, и образуется чрезвычайно живописная долина, имеющая свой микроклимат, свою сверхплодородную почву, подогреваемую снизу, с удивительно разнообразной флорой, фауной, которая существует в таком виде, скажем, 20 тыс. лет (как кальдера вулкана Санторин близ о. Крит) или 40 тыс. лет (как кальдера вулкана Узон на Камчатке). И в это время там имеет место “цветущая сложность”.

А потом, в силу того, что мы не овладели механизмами последовательности самоопределений, возникает “несубъектное переопределение”, т.е. осуществленное извне не нашей волей или какими-то катастрофическими процессами. В центре кальдеры вылезает головка вулкана, она разрастается, стряхивает с себя всю эту цветущую сложность, и возникает новая гора. Она взрывается, из нее вылетает содержание в виде магмы, все проваливается в пустоту, и образуется новая воронка, в которой начинается все сначала.

В истории России, даже если не рассматривать такие “переопределения”, как Смута или революция 1917 г., скажем, при переходе власти в рамках династии от одного монарху к другому мы постоянно видим отцеубийства и прочие “разборки”. Каждый новый этап и даже микроэтап у нас обычно начинается с тотального отрицания, с того, что мы находим себя совершенно новыми во всем, вплоть до языка, и считаем своим долгом тратить все силы на проклятья в адрес предшественников, или на борьбу с ними, или на их разоблачение. А когда наступает пора сделать нечто позитивное, выясняется, что времени и сил на это уже нет. И нас опять определяют извне.

Например, почему такая истерика по поводу приближения НАТО к священным рубежам? (Выскажу мысль, на которую натолкнул меня Глеб Павловский.) Казалось бы, что такого, если славные мадьярские и эстонские воины на стареньком Т-72 закрасят нашу пятизубчатку и вместо нее нарисуют четырехзубую натовскую звездочку? А истерика-то связана со вполне реальной вещью. Мы уже 10 лет никак не можем самоопределиться. В такой ситуации НАТО просто обязано расширяться и огораживать нас каким-то забором извне. Что же им еще делать? Они в отчаянии. Мы же ничего не предлагаем! Мы не говорим, где наши границы, в чем наши интересы, мы не задаем никакой определенной формы сотрудничества или, на худой конец (как СССР) “мирного сосуществования”. Однако не может же весь мир бесконечно ждать, имея рядом с собой такую пульсирующую, безграничную, неопределенную пустоту, зону перманентного беспредела. И истерика нашего “истеблишмента”, среди прочего, связана с верным ощущением: мы опять не можем, не успеваем свободно самоопределиться, – но тогда нас определят извне. Именно эта трагедия и происходит сейчас.

Боюсь, что покуда народу русскому пределы не будут поставлены им же самим, его трагедия будет только углубляться. Но речь идет вовсе не о “самоограничении”, “капитуляции”, “отказе от миссии” и тому подобных материях. Смысл как раз в обратном. Пределы, которые субъект ставит себе сам в процессе самоопределения, – это форма развития, творчества, это способ существования, неизбежный способ двигаться вперед. Однако если вы этого некоторое время не делаете (старые пределы разрушили, а новых не создали), вы обрекаете себя, подставляетесь под то, что вам поставят пределы извне. А это уже совсем другая песня.

В терминах самоопределения можно предложить ту или иную упрощенную модель горизонтали (развертывания самоопределений). Здесь центральная проблема такова: или мы должны стать субъектом этого перманентного самоопределения – или нас в очередной раз именно сейчас определят очень грубым и неприемлемым для нас способом внешние субъекты либо стихии. В последнем случае опять возникнет новая русская кальдера, а Запад и Восток пополнятся очередной волной случайно уцелевших русскоязычных недобитков – либо просто сам предмет окончательно исчезнет, и на этом наши попытки самоопределения закончатся.

Вот кратко все, что я хотел сказать, дабы обозначить контуры монолита, в котором, вероятно, нам предстоит путем высекания искать контуры следующего русского самоопределения. Причем есть ощущение, что времени на это осталось негусто.

Надежда в том, что мы находимся в культуре, наследуем ее, – пусть не сознательно, невольно, а, может, даже против воли (некоторые из наследников русской культуры, что вполне нормально, ее не любят и рады бы от нее отделаться, но увы...). По моему глубокому убеждению, в русской культуре содержится с избытком материал для нового исторического самоопределения. И наш долг им воспользоваться. Я имею в виду не только экономические, оборонные, стратегические ресурсы, но и интеллектуальные, и языковые, и душевные – ресурсы всех типов. Дальше:

1. Под “универсумом” или “вселенной” самоопределения имеется в виду некоторое объединение пространственных и хронологических (временных) координат. В математическом словоупотреблении такое объединение тоже принято называть “пространством”. Всюду, где это не приводит к недоразумению, я так и буду поступать. Вернуться

2. Этому кругу вопросов посвящена моя книга “Смысл”.

II. Начала Метаистории

Теперь я должен в универсуме самоопределения, кратко обрисованном выше, оконтурить небольшую окрестность, островок, доступный моему разумению. Он в основном ограничен социальным слоем и почти не затрагивает экзистенциальный и трансперсональный. Он охватывает сравнительно узкий диапазон как по вертикали, так и горизонтали самоопределения. Тем не менее, мне кажется, даже этот островок позволяет создать плацдарм для экспансии определенности, – в отличие от пятачка во многом фиктивного, мнимого пространства сегодняшних дискуссий (в мифологических координатных осях типа “патриотизм или космополитизм”, “демократия или соборность” и т.п.).

С единственной целью облегчить восприятие я придам изложению характер системы гипотез и буду формулировать их одну за другой. Гипотезу психологически легче воспринять, ее можно как-то обсуждать, опровергать, соотносить интуитивно (а иногда и рационально) с собственным опытом. Естественно, формулирование каждой гипотезы равносильно использованию некоторой упрощенной модели, а всякая модель (тем более, когда ее описываешь в нескольких абзацах) ущербна, и реальность в ее терминах содержательной интерпретации, конечно, плохо поддается. Таким образом, я буду делать ряд предельно грубых, вопиющих упрощений относительно реальности, в которой мы самоопределяемся.

Надеюсь, однако, если у читателей достанет терпения вынести это гносеологическое насилие, наш горизонт самоопределения расширится. И выяснится, что мы не столь уж несвободны, что у России все еще имеется широкое поле выбора, простор для стратегических инициатив: есть где проявиться нашей свободе воли. Ибо пространство самоопределения в пределе тождественно пространству свободы воли. С другой стороны, свободное самоопределение – тяжкое бремя. Но всякий раз, как мы (по старинному русскому обыкновению) пытаемся перевалить его на Господа – это бремя с готовностью подхватывает Великий Инквизитор. Так что – была бы воля к свободе, а для свободы воли место есть всегда.

Гипотеза Среднего мира. Три мира – три системы

Данная гипотеза тесно связана с ответом на вопрос: Россия – это уникальный индивид, заброшенный к нам откуда-то с Марса? И даже если он действительно заброшен с Марса, нельзя ли посмотреть на всю марсианскую фауну? Может, она обитает где-нибудь здесь, за краем нашей кальдеры?

С этой точки зрения, центральная идея проекта “Иное” была такова: от биполярной модели, раскладывающей все конкретные общества по двум ячейкам – “Первый мир” и “Третий мир” (в других терминах, соответственно, “Север – Юг”, “Запад” – “Восток”, “Открытое общество” – “Закрытое общество” и т.п.) необходимо вернуться к идее как минимум трех миров и говорить об идеальном типе или о модели стран Среднего мира.

Данная модель по содержанию не уступает концептам, объемлющим Первый и Третий миры. Она представляет огромный мир разнообразия, вмещая в себя целый универсум разнообразных моделей обществ. В качестве одного из представителей обществ Среднего Мира (может быть, типичного, или яркого, или исторически первого – разберемся потом) рассматривается Россия. В этом смысле она ничуть не более уникальна, чем все прочие страны данного типа, т.е. те, которые мы будем изучать с помощью понятия “страна Среднего мира”.

Можно употреблять разные обозначения для этих идеальных типов. Например, использовать понятия “общество традиции”, “общество культуры” и “общество цивилизации”, смысл которых интуитивно угадывается.

“Общество традиции” – это идеальный тип, который годится для описания исторически наиболее старых, ранее всех возникших типов общности и наиболее архаических пластов, которые существуют в каждом мире, в каждом социуме.

“Общество культуры” – идеальный тип, соответствующий модели Среднего мира.

“Общество цивилизации” – идеальный тип для описания исторически наиболее позднего пласта, характерного для стран Запада, обществ Первого мира.

Конечно, описание любого из конкретных социумов с помощью одного из этих идеальных типов было бы грубой абстракцией. Для его описания нужно употреблять все три идеальных типа. Более конкретная модель социума должна представлять как бы трехслойный пирог, в котором есть слой (пласт) традиции, слой культуры и слой цивилизации. И уже в зависимости от того (по аналогии с тремя типами государств у Платона), какой из этих слоев доминирует, можно говорить об обществах, тяготеющих к идеальному типу традиции, культуры или цивилизации.

Бессмысленно пытаться обрисовать “затерянный мир” обществ культуры в нескольких абзацах. По существу, полторы тысячи страниц “Иного” – элементарное введение в проблематику Среднего мира.

Полтора года назад во время симпозиума “Россия как страна Среднего мира”, проходившего на о. Крит, греческий коллега спросил меня, как бы я чисто внешне описал типичную “страну Среднего мира”.

Я ответил, что это общество, где много культурных, образованных людей, где граждане носят современные пиджаки или свитера, едят бутерброды и ездят на трамваях. Ее культура имеет глубокие исторические и религиозные корни. В этой стране имеется серьезная и влиятельная литературная традиция, замечательная музыка, живопись. В ней часто изготавливаются не имеющие равных в мире образцы высокотехнологичной продукции, и есть современные города. Однако при этом все вокруг жутко заплевано, дороги с выбоинами, транспорт ходит не по расписанию... И всякая уникальная и замечательная вещь, будь то идеальная или материальная, будучи создана, неуклонно разваливается, и никак не удается наладить ее воспроизводство и тиражирование. Передовые идеи, машины, институты, постоянно возникая, вскоре рушатся, растаскиваются, приходят в негодность.

Мой греческий коллега засмеялся и сказал, что, с его точки зрения, Греция по многим параметрам относится к числу стран Среднего мира.

Гипотеза метаистории. Зазеркалье XX века. От экстенсивных форм – к интенсивным

Эта гипотеза постулирует становление принципиально нового типа исторического развития в XX в. Согласно гипотезе, человеческое общество (представленное несколькими наиболее продвинутыми социумами) прошло сквозь некоторое зеркало, вошло в постисторическое Зазеркалье в эпоху между Первой и Второй мировыми войнами.

Образно это можно представить себе как отражение от внутренних границ некоторой зеркальной сферы – универсума форм деятельности. На этапе экстенсивного исторического развития сфера была заполнена целиком. В этом смысле Фукуяма прав: мы дошли до некоторой границы, определенный универсум форм деятельности исчерпан (однако это касается не всех, а лишь экстенсивных форм развития), и все пространство заполнилось единым всемирным Обществом цивилизации, которое уперлось в собственные границы и остановилось.

Согласно данной гипотезе, гипотезе Метаистории, далее наступает не остановка, тупик, а следующий по логике цикл развития, где новые общества превращают прежние формы деятельности в свой предмет, и начинается движение обратно, вглубь сферы экстенсивных форм. Возникает слой “мета” над историческими обществами. Например, возникает общество, которое экономические формы деятельности, присущие Обществу цивилизации, превращает в свой предмет. Появляются, скажем, Федеральная резервная система, Комиссия по бирже и ценным бумагам и другие институты, которые начинают работать со всем множеством форм финансового капитала или инвестирования, соотносить их, устанавливать внутреннюю иерархию, какие-то из них монополизировать, присваивать себе, а прочие ограничивать, регулировать, оптимизировать и т.п.

Мы попадаем в странный мир, где одновременно существуем в параллельных пространствах – и в истории, и в метаистории, и вынуждены двигаться в разнонаправленных временах. Мы оказываемся в двух встречных потоках: существуем в одно и то же время и в мире фукуямовской заканчивающейся истории (или, по Марксу, предыстории), и уже влезли в некоторые постисторические миры. Наше движение идет одновременно и по пути создания новых форм частной собственности, и по пути снятия ее форм как таковых.

Эта противоречивая разнонаправленность абсолютно вынуждена. Если мы просто занимаемся ветхозаветным выращиванием новых форм частной собственности, в то время как нам навстречу движется поток современных обществ, которые работают с этими формами как с предметом, мы тем самым не просто облегчаем им работу с нами, а как бы подставляемся под них, их провоцируем, создаем им повод и наиболее удобный способ взять нас за горло. Но совсем не заниматься созданием предысторических форм мы тоже не можем, ибо у нас действительно отсутствует мощный пласт классических экономических форм деятельности и форм собственности – на пути в метаисторию зияет дыра, пропасть в несколько формаций шириной. И возникает парадоксальное движение одновременно и в истории, и в метаистории, когда мы должны культивировать вполне зримые (их можно посчитать, назвать) формы, скажем, экономической деятельности, и одновременно должны создавать формы их снятия. Однако и те, и другие во внешней реальности конца XX века уже существуют, что дает нам некий шанс.

Гипотеза симметрии форм. Постиндустриализм, корпоративизм, идеократия

Эта гипотеза удваивает полученный нами список из трех идеальных типов, моделей общества.

Социальные системы целиком заполнили отчужденными формами деятельности, – технологическими, организационными и экономическими, – некоторую сферу, зеркальную изнутри, и врезались лбом в зеркало. Лидеры социальной гонки оказались в положении пловца, который плыл к стенке бассейна и, не видя ее и не зная, что ему нужно оттолкнуться от нее и повернуть назад, просто ударился о нее с размаха, разбил череп, потерял сознание, но потом пришел в себя и, кое-как развернувшись, поплыл обратно. Так в промежутке между Первой и Второй мировыми войнами отдельные пловцы сменили направление движения на противоположное.

В этом смысле, говоря на языке идеальных типов, гипотеза метаистории предполагает, что мы имеем право говорить еще о трех зазеркальных моделях общества, которые можно условно назвать:

Гипотеза метаисторического субъекта. (Где прячутся коварные жидомасоны)

Конечно, интуиция множества людей подсказывает, что современность не живет по законам мира, описанного в работе “Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии”, где сталкиваются, бестолково бодаясь, миллионы разнонаправленных воль, и возникает никого не устраивающая статистическая результирующая по законам идеального газа. Люди все явственнее ощущают субъектность метаисторического мира, изменяющееся качество этой субъектности. Но, поскольку в сознании имеется много разнообразных слоев, и поскольку в массовом сознании доминируют слои архаические, оно склонно мифологизировать и демонизировать субъектные структуры. В итоге возникает широкий спектр взглядов на современный миропорядок: от моделей теории игр и конфликтологии – и до жутких историй про подземные бункеры, где сидят разные жидо-, тюрко-, буддо- и прочие масоны, которые, якобы, уже сконструировали и реализовали мир, описанный в доктрине предопределения, используют тайное организационное оружие, технологии массового одурманивания и т.п., а мы являемся их марионетками. За этим, несомненно, стоит подлинная интуиция, которая верно чувствует тенденцию, – просто она не находит своему чувству адекватных культурных форм воплощения.

В этом смысле, если попытаться образно описать новый тип метаисторической субъектности в терминах постиндустриального, корпоративного и идеократического типов обществ, то можно вывести на арену трех персонажей. Я назову их условно (это – весьма приблизительные названия): “предприниматель”, “конструктор” и “идеолог”.

1) Что такое “предприниматель” по Шумпетеру? Это человек, для которого вся совокупность экономических форм, форм “бизнеса” является предметом сознательного манипулирования. Он знает, как все они называются, он их посчитал, для него они располагаются в Периодической таблице экономических форм деятельности типа менделеевской. Он хорошо представляет атомные веса, валентности, свойства основных соединений этих элементарных форм. Вместо того, чтобы, как положено классическому бизнесмену, выбрать одну из экономических форм деятельности (скажем, производство сосисок или фьючерсные сделки на бирже) и в ее рамках ожесточенно состязаться с конкурентами, он использует этот и другие элементы для “неорганического и органического синтеза”, т.е. выстраивает т.н. схемы. Он зарабатывает не на конкретной экономической функции, а на ее первой производной: строит уникальную схему, невидимую для конкурентов, бандитов и налоговзимающих органов, и эксплуатирует эту схему, покуда ее не заметили те, другие или третьи. А как только кто-то из них ее заметит, он строит другую схему, прибавляя построенные ранее им и другими схемы к исходному множеству элементов своего конструктора. Это – не бизнесмен, а предприниматель, существо постиндустриального мира. Его форма деятельности уже интенсивна: он превратил предысторические формы деятельности в свой предмет.

2) Что такое “конструктор”? Это человек, который работает не столько с экономикой и над экономикой, сколько с предпринимателями и над предпринимателями. Деятельность “конструктора” заключается в том, чтобы поставить на поток единичные акты по синтезу новых предпринимательских схем деятельности. Он стремится увидеть их источник, понять, в чем состоит вся их совокупность. Он строит некоторую информационную систему или систему корпоративного принятия решений, которая производит предпринимателей вместе с их схемами подобно тому, как производится оружие на конвейере. Здесь уместен образ современной транснациональной корпорации, которая нависает над целыми сферами международного бизнеса. Она выстраивает стратегию последовательной реализации предпринимательских схем, обучает им своих агентов и посылает их в ту или иную сферу международного бизнеса с целью установить над ней контроль. Эти предприниматели отличаются от обычных тем, что их с материнской корпорацией объединяет незримый оптоволоконный кабель или электронный сигнал.

В своих лекциях в Высшей школе экономики я приводил примеры, наводящие на мысли о реализации подобных схем де-факто. Я не хочу сказать, что весь мир уже населен “конструкторами”. Однако, судя по всему, такие уклады в нем укоренились. Предметом исследовательской работы должно стать выяснение места, значимости, стратегического веса этих укладов в современном мире.

3) Что такое “идеолог”, точнее, олицетворяемая им “идеократия”? О ней я скажу буквально несколько слов, потому что это очень далекий от нас и непонятный уклад, хотя мы с ним и сосуществуем.

Среди ранних прообразов идеократии были итальянский фашизм, немецкий нацизм, наш большевизм и японский тэнноизм. В связи с известными обстоятельствами, не имеющими прямого касательства к тому, что я хочу о них сказать как об укладе, они были демонизированы. Говорить о них стало дурным тоном и даже сопряжено с моральной опасностью. Конечно, в этих странах де-факто проклюнулись лишь элементы идеократии, обвешанные дополнениями из архаических укладов. Кстати, именно их обвешанность архаическими укладами привела к тому, что они превратились в арену борьбы сил добра и зла и стали причиной множества трагедий, неизбежно сопутствующих переходу через зеркальную границу Истории и Метаистории. Пониманию природы идеократии не способствует и другое обстоятельство: укладами, в которых прообразы идеократической модели существуют в современном мире, являются загадочные и экзотические феномены типа “Аум Синрикё” и “Белого братства”, концентрирующие всеобщее внимание на фоне тысяч сект или организаций, может быть, вполне невинных, где люди занимаются медитацией.

Если центральную роль в постиндустриальном укладе играет понятие “стоимость”, а в корпоративном – “информация”, то в идеократическом – “энергия”. И ключевым вопросом, определяющим мощь данного социума в идеократическом укладе, является наличие источника и канала поступления энергии, которая в дальнейшем может конвертироваться в информацию, а информация – в стоимость.

Резюмируя сказанное об идеократиях, можно сказать: это – мир, от нас все еще очень далекий, культурой не освоенный, в рациональных понятиях плохо выраженный, поэтому с ним надо обходиться очень осторожно. Пока я могу только констатировать, что в современном мире идеократический уклад еще не скоро выдвинется на ключевые роли.

Согласно гипотезе симметрии форм, в постисторическом зазеркалье сначала бьет час постиндустриализма, т.е. идеального типа, который зеркален обществу цивилизации. Для реализации этой модели налицо готовый предмет и наиболее выгодные условия. Можно предположить, что сейчас она в наибольшей степени годится для описания того, что творится на западе.

Далее достигается “резонансная частота” для реализации формы деятельности, лежащей в основе пятой модели общества, названной корпоративизмом.

И, наконец, в некотором отдаленном будущем создадутся условия для предметно-практической рефлексии над обществом традиции. И социумы, в которых в наибольшей мере сохранились традиционные уклады, получат там свой шанс для трансформационного рывка.

Метаисторическое общество можно представить себе как трехслойный пирог, где присутствуют одновременно постиндустриализм, корпорация и идеократия. Соответственно, в зависимости от доминирующего уклада можно обрисовать три типа субъектного устройства.

1) В обществе постиндустриального типа (модель № 4) элита локализована в укладе предпринимателей. Соответственно, это должны быть такие финансовые суперспекулянты как Джордж Сорос (не случайно, кстати, в своей главной книге “Алхимия финансов” он формулирует принцип рефлексивности). При них, конечно, необходима какая-то корпорация наемных управляющих, но все же эта корпорация еще не является “техноструктурой” по Гэлбрейту. Управленцы здесь продолжают быть наемными людьми, которые лишь обслуживают процесс принятия решений, а направление, вектор, парадигма принятия решений остается за финансовой элитой. Конечно, в обществе постиндустриального типа должна быть некоторая идеократия (точнее, партия), которая окрашивает все это общество в цвета вполне определенной идеи – будь то национальная, космополитическая, либеральная или еще какая-нибудь. Но эта партия ни в коем случае не является правящей.

2) В обществе корпоративного типа (модель № 5), согласно трудам Гэлбрейта, берет верх корпоративная элита (техноструктура). Управляющие деньгами становятся важнее, чем собственники денег, потому что гораздо лучше знают, что с этими деньгами можно сделать, и де-факто их контролируют. В таком обществе истеблишмент рекрутируется из высших лиц, принимающих решения (просвещенных бюрократов), которые превращают “предпринимателей” в своих агентов, представителей на мировых рынках (в подчиненный уклад).

В обществе корпоративного типа все определяется мощью применяемой технологии и методов коллективной выработки решений. В частности, критерием адекватности информации является ее ликвидность в том смысле, что мы можем эту информацию напрямую превратить в стоимость, а стоимость – в деньги. Если мы на основе этой информации можем построить такие схемы деятельности на мировых финансовых рынках, которые принесут нам успех, это и будет наглядным критерием, показывающим, что мы находимся в корпоративном укладе.

3) Наконец, в обществе идеократического типа (модель № 6) элитой являются “идеологи”. Вот там уж действительно партия – это элита. (Мы в России намного опередили исторический ход событий.) В этом обществе партия становится правящей, однако не в том банальном смысле, что она имеет власть. Само понятие “власть” по отношению к постиндустриальному укладу некорректно, неприменимо, так как не описывает сути дела.

В обществе идеократического типа элита – это слой, который является носителем энергетики. Дело в том, что идеи – это не текст, не слова. Идеи – это энергия, которая приводит в движение данную элиту. Именно в Обществе № 6 энергия становится важнее информации. Если энергетика есть, то корпорация лиц, принимающих решения, примет эффективные решения.

Вот образ трех типов “тайных элит”. Они совершенно по-разному устроены. Поэтому, когда нам говорят, что в современном мире действуют конспиративные субъекты, прежде всего необходимо определить, о каких субъектах идет речь. Масонов, сидящих в бункере, у которых в наличии только подчиненный бюрократический аппарат да куча телефонов, понятно, давно нет и в помине в силу их безнадежной неэффективности. Значит, речь идет либо о предпринимательской, либо о корпоративной, либо об идеократической элитах. Вопросы, каков относительный вес этих укладов в современном мире и с каким типом субъектов мы сталкиваемся в конкретных обстоятельствах, требуют конкретного исследования. Но в настоящий момент есть все необходимые понятийные средства для понимания того, что мы должны искать и как внешне проявляется деятельность этих элит. Это не предмет конспирологии – это предмет работы.

Пока этого не сделано, мы будем находиться в мире бесконечных сплетен, слухов, легенд, нам не отвертеться от разбирательств с самодеятельными ловцами внутреннего и внешнего супостата, обсуждений, каков персональный список этих самых жидомасонов и под какой подушкой у них спрятан план погубления отечества. Вполне возможно, что таковые планы лежат в чьих-то сейфах, даже наверняка. Всякий уважающий себя субъект должен иметь полный спектр планов взаимодействия – от дружбы и партнерства, через все формы экономической, информационной, идейной борьбы и вплоть до специальных операций и силовых “разборок” – со всеми другими субъектами. И они их, конечно же, имеют. Вопрос лишь в том, чтобы не демонизировать их, а обзавестись соответствующими собственными планами, положить их себе под подушку и на этом успокоиться.

Гипотеза полноукладности. Островки прошлого и будущего в настоящем

Чем отличается гипотеза полноукладности от понятия “многоукладность”?

Понятие “многоукладность” – просто банальное утверждение о составной природе каждого реального общества. Кстати, уже в силу одной только многоукладности понятно, что всех введенных выше понятий недостаточно для описания любого реального социума, ибо он, естественно, многоукладен, в нем все шесть моделей представлены (то ли в виде каши, баклажанной икры, то ли в сложной взаимосвязи по принципу молекулы белка).

Но названные шесть моделей – это далеко не полный список, ибо я совершенно уклонился от целого ряда слоев самоопределения. Однако сколько бы ни было идеальных типов (я их сейчас считать не буду), гипотеза полноукладности утверждает нечто более сильное: в любом реально существующем социуме, в ситуации самоопределения любого субъекта всегда представлены все уклады сразу (в смысле историзма – от безумно архаичных рудиментов и до укладов-островков далекого будущего). Они есть. Просто чем дальше соответствующий пласт в структуре пространства самоопределения данного субъекта, тем более он с ними опосредован, тем труднее ему их обнаружить. Они могут быть спрятаны в скорлупу каких-нибудь объемлющих структур, или быть маргинализированными, конспиративными, или, наконец, находиться на социальной и географической периферии.

Но это означает следующее. Если мы решаем вопрос не о том, что такое Россия вообще, а о том, что именно мы должны делать здесь и теперь, – мы имеем все основания надеяться, что найдем все необходимые опорные точки и конструктивные элементы для своего самоопределения в виде развитых укладов (метаисторических, постиндустриальных и каких угодно), уже существующих в современности. Просто эти уклады невидимы для невооруженного глаза, прозрачны в оптическом диапазоне “здравого смысла”. Для того, чтобы увидеть в привычной реальности нечто принципиально новое, необходима гипотеза о существовании этого нового, доведенная до инженерной степени конкретности. Заготовки для подобного рода гипотез и предлагаются здесь на ваш суд.

Гипотеза снятия самоотчуждения. Трансформация “формаций”

Допустим, мы самоопределились и сказали, что Россия – это страна Среднего мира. Что нам делать дальше? Что можно сказать относительно нашего дальнейшего движения?

Соответствующая гипотеза состоит в описании некого механизма трансформации “формаций”. Нужно иметь в виду, что под “формацией” я имею в виду нечто похожее, но не совпадающее с тем, что этим словом называл Маркс. В моей книге “Смысл” есть определение этого понятия. Для понимания дальнейшего достаточно иметь в виду, что формация – это синхронный срез, вертикаль самоопределения.

Коль скоро нам сначала на практике, а потом в теории стало ясно, что мы уже находимся одновременно и в старом, и в новом мире, мы не можем продолжать жить как если бы все еще находились в ветхой, дофукуямовской истории. Сам тип развития, естественно, меняется, ибо мы попали в зазеркальный мир. Если продолжать искренне и наивно заниматься “модернизацией” в смысле построения светлого “общества цивилизации”, запоздалых попыток войти в “первый мир” – нас просто превратят в предмет. Нам скажут: “Вы и вправду до сих пор решаете проблему торгового капитала? Забавно... Впрочем, пожалуйте вот сюда, в резервацию, вас купит Лихтенштейн и перепродаст Суринаму, у которого вас возьмет в аренду и будет эксплуатировать Польша, – впрочем, вы про это ничего не узнаете. Обещаем вам ритмичные поставки бумерангов, эквалайзеров и стеклянных бус”.

Гипотеза предполагает иной вариант поведения для социумов, не достигших в своем развитии уровня зрелого “общества цивилизации”. Это идея имеет очень старые корни, она восходит еще к прозрениям Чаадаева и Герцена о том, что существует некая симметрия архаических и постмодернистских социальных структур.

Запад, осуществив прорыв в постисторическое пространство, вдруг обнаружил, что вектор эволюции социальных структур в определенном смысле разворачивается на 180 градусов: там, где он ранее разрушал старую корпоративность, старые структуры, считавшиеся по западным меркам архаичными, теперь он все чаще вынужден эти структуры восстанавливать в новом качестве. Впрочем, о таком повороте предупреждал еще Дюркгейм сто лет назад. По счастью, старые структуры не везде и не всегда разрушали. Например, иначе поступила со своими протокорпоративными или неофеодальными структурами Япония.

Напомню, в соответствии с представлениями квантовой механики существует дискретный набор вполне определенных возможных состояний частицы, и при переходе из одного состояния в другое только некоторые переходы являются возможными, а все прочие – запрещенными. Аналогично, гипотеза снятия самоотчуждения постулирует, во-первых, что трансформация каждого из трех предысторических типов, – общества цивилизации, культуры и традиции, – возможна только в направлении симметричного ему метаисторического типа: соответственно – постиндустриального, корпоративного и идеократического общества. Иными словами, существует некоторая резонансная частота перехода.

Но если в отношении индустриального общества это утверждение представляется очевидным, то прыжок общества культуры из Второго мира сразу в Пятый кажется утопией. Ведь в столбце соответствующей формации зияют целых два провала, в процессе трансформации это общество должно заполнить внутри себя две недостающих сферы форм деятельности. Во-первых, сферу классических экономических форм XIX в., общества цивилизации. Во-вторых, поскольку, как было сказано, трансформация означает движение одновременно “вперед” и “назад”, во встречных потоках истории и метаистории, необходимо заполнить слой постиндустриальных форм современного предпринимательства и экономического регулирования. Т.е. грубо говоря, классические формы экономической деятельности должны заимствоваться одновременно в оболочке современных постиндустриальных форм их снятия. Условно, с точностью до образа: мы не должны брать дикий рынок капиталов, мы должны сразу взять рынок капиталов, упорядоченный и регулируемый Федеральной резервной системой. Т.е. мы должны стремиться заполнить пропасть не в два приема, а разом.

Обществу 2-го типа (обществу Среднего мира) предстоит либо стагнация, либо трансформация в Общество 5-го мира, минуя индустриальный и постиндустриальный миры. Но гипотеза состоит, во-вторых, в том, что этот прыжок перестает быть утопией в той мере, в какой недостающие формы деятельности, социальные ткани и институты уже возникли, существуют в виде укладов в других обществах и могут быть использованы для трансплантации или копирования. При таком переносе (который, естественно, всегда будет представлять собой творческий и неоднозначный процесс) исторические формы должны заимствоваться в оболочке снимающих их зазеркальных, метаисторических форм.

Аналогичный и еще более головокружительный прыжок предстоит обществам традиции (третьего мира), когда и если созреет в готовом виде необходимый материал для трансплантации, в данном случае – уклад корпоративизма, “интеллектронного общества”, которое сегодня едва вырастает из недр постиндустриального. И только когда созреют подобные материальные предпосылки, на авансцену выступят Общества традиции и путем сложной трансформации создадут идеократический мир № 6.

Еще раз напоминаю: мы движемся пока в предельных абстракциях, примитивных и убогих. Реальные трансформационные процессы являются многоукладными и многомерными, жесткие ограничения на несимметричные переходы в них размываются.

Теоретически вполне можно представить себе движение от общества культуры к корпоративному в три этапа: сперва – модернизация, т.е. превращение в общество первого мира; затем – переход от индустриального общества к постиндустриальному; наконец – “мета-модернизация”, превращение в новое корпоративное общество. Только не нужно забывать, что первый переход означает, ни много ни мало, форсированное разрушение корпоративных структур и сословий, по удачному выражению одного из авторов “Иного” – “модернизацию через катастрофу”; второй – превращение класса собственников капитала в предмет манипуляций постиндустриальной финансовой олигархии; третий – воссоздание на пустом месте разрушенных ранее корпоративных структур и подчинение олигархии восходящей “техноструктурой” (неудачный термин Гэлбрейта). Так стоит ли одна трансформация трех революций?

Но даже в чисто технологическом отношении путь модернизации приводит на память образ математика, который знает алгоритм приготовления чая: надо снять чайник с полки, налить воду, поставить на плитку, зажечь газ... Если же чайник не находится на полке, а уже стоит на плитке, в нем есть вода, и плитка зажжена, – математик выключает плитку, берет чайник, выливает из него воду, ставит его обратно на полку... и начиная с этого пункта он знает, как дальше действовать.

Гипотеза троичности идеала. Справедливость как Равенство в Свободе. Куда девалось “Братство”

Это последняя гипотеза. Она посвящена трактовке известной триады “свобода – равенство – братство”, которая украшала знамена Французской революции. Согласно этой гипотезе, свобода, равенство и братство являются отражением некоторых парадигм (или принципов или господствующих идеологем) трех эпох, трех различных принципов исторического развития, о двух из которых я говорил до этого, а о самом существовании третьего даже не упоминал.

Что понимать, с точки зрения метаистории, под справедливостью? Как справедливость превращается в работающий принцип, в парадигму, в которой она не сталкивается рогом со свободой, понимаемой в том плане, что мне предоставлена возможность свободно конкурировать на рынке (а справедливость, соответственно, в том, что все у всех надо отобрать и разделить поровну)?

Обществу цивилизации присуща трактовка справедливости как равенства стартовых условий социального состязания. Но кто сказал, что вышедшие на ринг боксеры вступают в справедливый поединок? Да, у них есть рефери, есть правила, есть гонг, – но один из них только что вернулся из Маутхаузена, или же рос в семье, где ему не давали витаминов, или страдал полиомиелитом, или у него вес 56 кг, а у другого – 200 кг. И этот поединок теряет для зрителей – то есть для общества – всякий смысл. Он несправедлив. Несправедливы не правила борьбы на ринге, – несправедливо то, что было с боксерами до этого. Несправедливо не то, как они ведут себя в роли конкурирующих производителей, а то, как общество производило их в качестве будущих производителей. Социальная справедливость метаисторического общества – это принцип производства людей как будущих производителей, которые смогли бы свободно конкурировать между собой. Несправедливость начинается уже на стадии внутриутробного развития (потому что матери получают разное питание, живут в зонах, по-разному отравленных), продолжается на этапе вынашивания ребенка, на этапе школьного воспитания, выражается в том, что дети наследуют имущество и статус родителей и т.д.

В этом смысле справедливость никак не противоречит свободе и вообще не имеет к ней никакого отношения. Она не затрагивает свободу в плане сражения на ринге. Она занимается совсем другим. Справедливость второй, метаисторической эпохи состоит в том, что в центр этой эпохи становится проблема производства будущего производителя, т.е. производства и воспроизводства человека, обладающего некоторыми свойствами, которые позволяют ему стать конкурентоспособным производителем идей, отношений или вещей. В этом смысле постиндустриализм, корпоративизм, идеократия – это некие три идеальных типа, которые охватываются некоторой эпохой – историей № 2, на протяжении которой парадигмой и доминирующим принципом, идеологемой будет социальная справедливость не как система запретов, а как конструктивный принцип воспроизводства человека.

Но люди, чьи способности произведены социально справедливым образом, конечно, не будут равны во всех отношениях. Например, не устраняется генетическое неравенство. Каждый человек реализует определенный генотип. Таким образом, по решении проблемы социальной справедливости мы вместо существующего разнообразия социальных уродств получим наиболее полную реализацию генетического разнообразия, заложенного в обществе. Оно выразится в том, что мы получим весь спектр мыслимых способностей, и следовательно – полный спектр идей, которые эти люди в процессе самоопределения выберут как свои. Они будут как бы резонансны определенным идеям – среди множества которых будет, надеюсь, и русская.

И только тогда наступит черед “Истории № 3”. О ней я сегодня говорить ничего не буду, ибо эта тема выводит нас далеко за рамки проблематики предстоящего нам самоопределения. Вот тогда, на рубеже 2-ой и 3-ей Истории и возникнут реальные условия, чтобы формулировать содержание идей, выражая их в терминах форм сознания. Тогда и можно будет обсуждать всерьез то, чем занимались Сократ и его собеседники: что такое справедливое или прекрасное само по себе? Что выше – благо или истина? Как соотносится русская идея с немецкой и еврейской?

В этом смысле все попытки сформулировать русскую идею в рациональных терминах, окончательно выразить ее в форме некоторой системы ценностей или же идеологемы – трогательная наивность, прыжок через незамечаемую громадную эпоху. Конечно, глупо пытаться запретить культуре биться над собственной загадкой – Сократ занимался философией еще когда! Надеюсь, эта традиция никогда не прервется в России. “Русская идея” является сквозной темой русского самоопределения, но не является актуальной политической проблемой РФ времен второго президентства. В этом “злободневном” смысле она вообще не имеет отношения к делу. Мы до такого этапа самоопределения еще не дожили три колоссальных исторических формации. дальше

3. Признаюсь честно, для меня самого излагаемое содержание имеет совершенно иной характер. Это целостный, многомерный, геометризуемый образ, который, подобно кристаллу, вырастал из множества теоретических и прикладных работ на протяжении двух десятилетий. Вернуться

4. Во избежание недоразумений замечу, что мир цивилизации, который самонадеянно узурпировал № 1, логически и хронологически должен считаться Третьим.

III. Россия как Иное

Россия – страна Среднего мира

В терминах сказанного выше, Россия – это страна Среднего мира. Это значит, что наиболее подходящая для моделирования и конструирования русского социума теоретическая модель, идеальный тип – общество Среднего мира или общество культуры. Россия не уникальна, она типична. Но сам этот тип, – именно как идеальный тип, как понятие, – в современной общественной науке потерян, безымянен. Над его разработкой де-факто трудится множество людей, но все это не имеет статуса, названия, не является осознанным занятием и ни в чем пока, кроме нашей хрестоматии “Иное”, в известной мне части культуры не выразилось. Хотя я уверен, что на самом деле в культуре все необходимое уже есть. У многих ученых-предметников, методологов, идеологов наработан материал, который надо лишь собрать, соотнести – и мы увидим, что его даже избыток.

Русский мир: идея власти и власть идеи

Коль скоро Россия – страна Среднего мира, общество культуры, т.е. представитель некоторого идеального типа, тогда к ней прямое отношение имеет следующее утверждение: центральной проблемой Среднего мира является проблема власти. Или, как иногда утверждают, русская идея – это идея власти. В известном смысле русская идея и русская власть – действительно почти синонимы, две нерасторжимых половинки единого целого. Они сцеплены друг с другом и обречены совместно решать общую проблему выживания.

Лет десять назад русская идея с русской властью окончательно разошлись и состоят сейчас в разводе. Теперь становится очевидно, что жить друг без друга они не могут.

С одной стороны, как только русская идея остается без русской власти, выясняется, что ни одна собака на свете русской идеей больше не интересуется, не платит за это денег, не читает соответствующих трудов... Бедная идея осиротела и просто физически вымирает. И сейчас она закопошилась не столько потому, что чувствует объективную потребность в общественном самоопределении, сколько потому, что вроде бы брезжит надежда прорваться к кассе.

С другой стороны, сходное положение у русской власти. Русская власть харизматична. Как только она лишается харизмы, санкции и мандата со стороны некоторой идеи, она провисает и сказать о себе ничего не может. Тогда либо она должна стать архаической, традиционной властью (“Срочно царя-батюшку!”), либо ей надо легитимизироваться на западный манер. Но легитимизация – это настолько глубокое изменение природы русской власти, что по сути тождественно ее самоуничтожению.

Идея власти и власть идеи – две стороны целого.

Идея решает простую проблему: чтобы ей выжить, уцелеть, она должна стать идеей власти. Это двусмысленность, но не парадокс: идея должна пойти на службу власти, и одновременно она должна внутри себя прежде всего развивать идею власти, обязательную для исполнения. Последнее означает: в структуре взаимосвязанных идей о том, каким должен быть человек, какой должна быть экономика, какой должна быть система образования и пр., центральным, главным, узловым вопросом является вопрос: какой должна быть современная российская власть? И пока русская идея внятно, определенно не ответит на этот вопрос, все остальное не имеет никакого значения. Никто ее слушать не будет. Но точно так же и власть у себя в Кремле решает другую, зеркальную сторону этой же проблемы: как стать (или предстать) не голой властью, а властью некоторой идеи, которая правит именем этой идеи, реализует ее и тем самым имеет харизму и мандат? Где взять такую идею и как себя в нее (ее в себя) встроить?

Конечно, речь не о том, что мысль Бога о России на все времена состоит в тождестве “Русской идеи” и “Власти”. Речь всего лишь о том, что прилегающий к сегодняшнему дню конкретный слой проблемы самоопределения связан с трансформацией общества культуры (мир № 2) в корпоративное общество (мир № 5), т.е. упирается в вопрос о природе “метавласти” (системы корпоративного принятия решений), и о том, какое изменение претерпевают классические структуры власти при трансформации из истории в постисторию.

Выбор власти: консервация, модернизация или трансформация?

В этом смысле перед русской властью, как и перед властью любого социума, который описывается в понятиях общества Среднего мира, три пути. Власть может себя либо законсервировать, либо модернизировать, либо трансформировать.

1. Путь консервации. Мы должны признать, что принадлежим к Обществам культуры, что у нас власть номенклатурного типа, которая с экономическими формами деятельности справляться не умеет. Всех этих зарвавшихся дельцов-бизнесменов мы либо должны кооптировать в номенклатуру в роли зам.зав. соответствующего отдела ЦК или Администрации, либо закрыть их лавочку, поскольку они так ловко “крутят” свои бабки, что за ними никакие налоговые ведомства угнаться не могут. Госаппарат их контролировать не в силах (это хорошо известно из истории), поэтому надо возвращаться обратно к тому, что уже было – к плановому хозяйству. Понятно, что многим этого делать не хочется. Но никакого способа законсервировать существующий архаичный тип власти и одновременно модернизировать экономику на западный лад нет!

2. Путь модернизация. Мы берем рынок, демократию, кредиты МВФ и осуществляем такую политику реформ, чтобы у нас возникли современные экономические структуры и пр. Однако при этом власть должна изменить свой харизматический тип на современный, легитимный. А в западном обществе, где власть легитимна, главными являются отнюдь не люди власти, а предпринимательская элита. Это означает, что российская власть должна добровольно призвать господ Ходорковского, Милюкова, Бендукидзе или кого-то еще и сказать: “Отцы родные! Даем вам полную свободу, только, ради Бога, создайте современную экономику, а заодно установите нам, политикам, правила легитимной игры, скажите, сколько у нас должно быть партий, и позвольте честно пойти к вам служить, за ваш счет питаться”. Модернизация состоит в том, что мы должны разрушить вековой корпоративный уклад аппаратно-властной деятельности чиновничества со всей наработанной культурой, так как всему этому нет места в современных обществах, и создать структуру, аналогичную западной. Понятно, что это в принципе мыслимый, но крайне болезненный и противоестественный путь, на который существующая власть безусловно не пойдет, если она еще не сошла с ума.

Кроме того, есть большое опасения, что усилий кучки наших новых бизнесменов, их интеллектуального, человеческого, волевого ресурса не хватит, чтобы сформировать в исторически короткий срок новую элиту, подобную элите современного Запада.

3. Путь трансформации. Центральной формой деятельности существующей архаической власти является борьба за присвоение, производство и расширенное воспроизводство власти. Архаическая власть проводит с утра до вечера все свои дни в “разборках” по поводу захвата и удержания власти. Профессиональные аппаратные политики ведут себя на рынке власти как на рынке капитала. Однако это – некая неизбежность, закон общественного устройства Среднего мира. Это – форма деятельности, неотъемлемое свойство, способ существования данного типа власти, а не ее недостаток. С ним нельзя “бороться”, подобно тому как нельзя бороться со свойством человека иметь голову.

Трансформация власти (на уровне идеального типа) означает, что на месте существующего архаического типа власти должна возникнуть некая корпорация лиц, принимающих решения, которая органично унаследует от предшествующей власти значительную часть аппаратной культуры, человеческого потенциала, всего того опыта, что был накоплен за столетия работы. Но при этом власть будет радикально модернизирована на основе современных организации, технологии и методов корпоративного принятия решений, которые (в форме укладов) давно возникли и получили распространение как на западе, так и в отдельных управленческих структурах бывшего СССР.

В таком случае на месте лица, которое борется за власть, возникает ответственное лицо, компетентное в принятии решений, касающихся его уровня. Это лицо выступает либо как конструктор, либо как управляющий субъект конкретного узла или подсистемы в рамках корпорации, принимающей решения. И всем понятен тот набор личных свойств, навыков и знаний, каким должно обладать ответственное лицо данного уровня в корпорации.

Ничего сверхъестественного в подобной трансформации нет. Все необходимые теоретические и практические предпосылки, новые компьютерные технологии и прочее уже созданы. Уклады подобного сорта давно существуют на Западе, хотя для постиндустриального общества в целом они неорганичны. “Техноструктура” (термин Гэлбрейта) рождается в муках, встречая могучего оппонента в лице финансовой олигархии постиндустриального типа.

Но если бы только российским реформам посчастливилось двинуться по этому пути, их лидеры, в отличие от западной корпоративной элиты, очутились бы в положении отцов-основателей, которые из Англии перенеслись на просторы дикого Запада, и вместо того, чтобы бороться с могучей английской аристократией, имеющей 400-летний опыт властвования и политической борьбы, должны были сражаться лишь с ирокезами. Гражданское общество в США государства не побеждала, оно просто спроектировало и создало его под свои нужды уже заранее подчиненным. Именно поэтому структуры гражданского общества с такой мукой прорастали во Франции, в Англии – везде, где уклады цивилизации с самого начала столкнулись с мощным укорененным слоем элит предыдущего формационного типа.

В аналогичном тяжелом положении находится корпоративный уклад, прорастающий в современном постиндустриальном обществе. И в этом смысле мы в нашем архаическом обществе Среднего мира имеем колоссальное преимущество, коим, как всегда, успешно не пользуемся. Ведь перед нами – широкое пространство для самопреобразований, на котором, помимо “ирокезов” из архаичных структур и укладов, не просматривается внутренний противник, даже отдаленно сопоставимый по мощи с постиндустриальной олигархией. Строительный материал для фундамента, который заполнил бы два формационных провала, налицо – современные нам формы индустриального и постиндустриального общества. Да и сам этот провал в результате десятилетия “рыночных реформ” уже не пуст, он оконтурен опалубкой структур нового российского бизнеса. В заметном количестве появились люди, владеющие этими формами. У нас уже есть свои бизнесмены; люди, овладевшие формами деятельности на современном рынке ценных бумаг; люди, которые знают, что такое современная торговля, маркетинг. Среди правительственных чиновников возникла прослойка администраторов постиндустриального типа с пониманием нового предмета управления и экономическим строем мышления. То есть индустриальный и постиндустриальный уклады возникли, но они слабы. В их лице мы как бы имеем еще не чуму, а противочумную вакцину, которая годится для прививки.

Если бы наша власть пошла по пути самотрансформации, она бы не встретила ни одного действительно серьезного внутреннего противника помимо собственной ограниченности и инертности. При отсутствии жестких внешних ограничений корпоративная реформа аппарата может быть рассчитана и на 20 лет – время активной политической жизни одного поколения, с целью максимально ослабить опасность внутриноменклатурной гражданской войны.

Новые транснациональные русские

В случае трансформации власти возникают реальные перспективы и для наших новых транснациональных русских (“НТР-ов”, как я назвал их в 1993 г.). Когда и если подобный корпоративный уклад возникнет и пойдет процесс его становления, – новые предприниматели, конечно, потеряют и без того призрачный шанс стать новой правящей элитой. Зато в продуктивном симбиозе с русской “техноструктурой” они смогут найти подлинное применение всем приобретенным умениям, навыкам, способностям работать на международных финансовых рынках и своему личностному творческому потенциалу. Во-первых, им уже не придется стыдиться российского происхождения как позорного пятна, напротив – они смогут сохранить и развить свою идентичность, самоопределение в качестве русских, у которых будет родина, – страна, где смогут расти и учиться их дети, один из важнейших мировых культурных центров. Во-вторых, при внешнем сохранении образа жизни и привычной формы деятельности “международного предпринимателя” они обретут возможность наполнить эту деятельность качественно новым содержанием, получив мощную информационную и концептуальную поддержку Русской корпорации. Корпорация не только даст им возможность работать на международных рынках по формуле “insider trading” (бизнес, основанный на доступе к закрытой корпоративной информации, – который, кстати, западная финансовая элита с переменным успехом пытается сделать противозаконным). Корпорация, – что гораздо существеннее, – с их помощью сможет поставить на поток разработку современных предпринимательских схем и их планомерную реализацию применительно к конкретным подсистемам мировой экономики.

Чуть подробнее этот вопрос разработан в моей статье из второго тома “Иного”.

Век XXI: информационные войны корпораций.

Из того, что я сказал, возникает образ XXI века как эпохи информационных войн транснациональных корпораций. Но говоря о “русском”, мы никак не можем совместить эту проблематику с общеизвестным фактом, что вступаем в мир транснациональных корпораций и информационных войн. “Русское” у многих живет в одном полушарии мозга, где лапти, туески, квас и прочая этнография, а информационные войны корпораций, технотронные элиты, виртуальная реальность и пр. – в другом, разве что символически сосуществуя на страницах отдельных полумаргинальных изданий. Но эти вещи не только совместимы, они про одно и тоже. Более того, для нас формы деятельности, социальные структуры и личностные типы технотронного общества совершенно органичны. Думаю, не случайно у нас встречаются такие удачливые хакеры и такие замечательные суперадминистраторы, не случайно наши корпоративные структуры никак не рассыпаются под ударами “модернизаций” и “шокотерапий”. Но поскольку в моделях МВФовского ряда все это не имеет теоретического статуса, – российские реформы в который уже раз попадают в дурацкую ситуацию: практики ясно ощущают, что надо делать, но в современном русском мировоззрении эти вещи не имеют официального статуса, а посему не подлежат обсуждению в “приличном обществе”. Отсюда – разорванность нашего самосознания и самоопределения.

От самоопределения – к новому суверенитету. Всемирная корпорация Россия.

Все помнят: слово “самоопределение” встречается в контексте, до боли знакомом – ленинской формуле “о праве нации на самоопределение вплоть до отделения”. В этом смысле частью проблемы самоопределения является вопрос о форме суверенитета. И говоря о необходимости нового русского самоопределения, мы, естественно, не можем не говорить о проблеме нового суверенитета.

И здесь на самом-то деле все давно все понимают, но ни у кого не поворачивается язык произнести то, что в принципе очевидно, хотя и страшно. Понятно, что никакие границы России, бесспорные и однозначные, никогда и никто уже не сможет установить (да и не только России). Либо мы сконструируем государство несуществующих “этническо-русских” из земель, на которые никто, кроме вышеупомянутых, не претендует, – тогда получится территория, напоминающая дырявое кружево или сыр в разрезе (да и на ту вскоре объявятся претенденты типа обров или скифо-древлян), а большинство говорящих на русском, не сходя с места, в одночасье окажутся за границей. Либо будет решено считать российской любую территорию, где большинство населения говорит на русском и желает быть гражданами РФ, – тогда нам предстоит вести нескончаемые войны с кучей “национальных” субъектов, желающих самоопределяться по-ленински. А в современной войне никого окончательно победить уже нельзя. Если этнокультурный субъект размером хотя бы с Чечню владеет современными технологиями, считает для себя приемлемыми “партизанские” (т.е. террористические) методы борьбы и у него есть диаспора, дающая деньги, победить его не сможет никто – ни ООН, ни НАТО, не говоря уже о доблестной эрэфской армии. Точнее, “победа” в смысле поголовного физического уничтожения самоопределяющегося этноса технологически если и возможна, то абсолютна немыслима для мирового сообщества по современным этическим стандартам; в ответ же на любые военные успехи международных или “федеральных” сил сепаратисты всегда могут шантажировать их причинением неприемлемого ущерба гражданскому населению. Если сегодня еще есть желающие с этим спорить, то уже завтра, когда подствольный гранатомет с ядерной гранатой сравняется в цене с персональным компьютером, дискуссию можно будет прекратить.

С другой стороны, предположим чисто теоретически, что границы как-то ухитрились установить, и мировое сообщество объявило или сделало вид, что оно их признает. Тем не менее, это совсем не будет означать их реальности. Границы становятся все прозрачнее: информационно и идеологически они давно уже прозрачны; для современных вооружений они тоже невидимы; для движения людей и вещей – легко проницаемы. На наших глазах само понятие “граница” теряет какой бы то ни было смысл.

Но суть – в ином. Такая форма суверенитета, как государство, имеющее территориальные границы с пограничными столбами и т.д., безнадежно и навсегда устарела, дни ее сочтены, она умирает и в исторически обозримые сроки умрет. Конечно, эпоха государств в Предыстории объемлет тысячелетия. Но ее зеркальное отражение в Метаистории, – в рамках которой все эпохи сосуществуют, друг в друге отражаются, друг друга раскачивают и ускоряют своей гравитацией, – вполне может спрессоваться и уложиться в жизнь нескольких поколений. Понятно, что всякое абстрактное утверждение имеет свои ограничения. Понятно, что всякий современный субъект имеет закрытое ядро и систему почти непроницаемых зон, связанных с обороной и безопасностью. Но в целом пространство этой взаимной закрытости постоянно съеживается.

Однако таяние государственных границ вовсе не означает растворения и смешения всех этнокультурных субъектов в однородный космополитический бульон. На смену прежним исторически-конкретным формам суверенитета придут иные. Русские вовсе не обречены исчезнуть под натиском южноазийских орд, которые нахлынут и смоют нас, как волной.

Я утверждаю: транснациональная корпорация, в ядре которой находится субъект русского, английского или иного культурного самоопределения, и является прообразом современной формы суверенитета. Она вполне несокрушима, и она всемирна. Любая из подлинно современных корпораций всемирна – ее территорией является весь земной шар, что совершенно естественно. Никто не может помешать различным формам ее воспроизводства практически в любом месте земного шара. Ситуация аналогична квантовомеханической модели мироздания: каждая элементарная частица заполняет собой всю вселенную.

Постиндустриальный период метаистории – время таяния границ; корпоративный – время всемирности этнокультурных субъектов; идеократический – новое время великих переселений, когда у социальных субъектов, вышедших из лона материнских территорий, будут перерезаны пуповины.

Сказанное не означает, что обречен суверенитет как таковой. Просто возникает современная его форма, которая в новых условиях не менее, а даже более неуязвима. Более того, вся тенденция метаистории, второй исторической эпохи состоит не в исчезновении суверенитетов, а в укреплении их. “Зазеркально” развитие как бы пошло в обратную сторону, и многие уже во времена Бердяева, писавшего про “Новое средневековье”, это почувствовали. Будут все более укрепляться, совершенствоваться новые формы самоопределения, и будут все более оконтуриваться границы субъектов – с тем, чтобы на рубеже 2-ой и 3-ей Историй каждый субъект предстал в силе и славе в качестве носителя и выразителя определенной “идеи”. И лишь тогда, в рамках Третьей Истории сможет состояться содержательное разбирательство, сопоставление и взаимодействие этих идей как таковых.

Тенденция к суверенному самоопределению будет нарастать, укрепляться, оконтуриваться. Мы уже миновали “перинатальную” точку гибели/рождения суверенных этнокультурных субъектов, мы ее пролетели. Исчезновение суверенитетов – виртуальная точка перехода Истории в Метаисторию. А поскольку парадокс (как уже говорилось) в том, что мы вывалились из Истории до ее окончания и влетели в Метаисторию до ее наступления, этой точке суждено остаться абстракцией. Так и не успев насладиться космополитическим игом мирового правительства, мы от него уже эмансипируемся.

“Всечеловеческая идея” состоится, но только не в фукуямовской Первой истории, и даже не в наступающей Второй, а лишь по завершении Третьей. “Всечеловеческая идея” не противоречит “русской”, не совпадает с ней – она в ней нуждается.

Проблема институциализации русского. Между “братвой” и “элитой”

И тогда встает насущный вопрос. Государство РФ покуда не состоялось и едва ли состоится. Всемирной корпорации “Россия”, к сожалению, покуда не существует. Где и как сегодня “русскому” приткнуться? Как институциализировать “русское”?

Кое-кто из присутствующих знает, что я здесь представляю организацию под названием “Русский институт”. Русские институты, говорят, есть в доброй полусотне стран мира (даже в Польше), но в России, как ни странно, до нас таких юридических лиц не было зарегистрировано. “Русский институт” учрежден частными лицами. Эта автономная некоммерческая организация ставит своей целью содействовать всем формам институциализации “русского”.

Сейчас “русское” обретается в пространстве маргинальных, полулегальных форм где-то между “братвой” и “элитой”. Братва – понятная всем, распространенная, ясная форма, кстати, вполне органичная русской социальной ткани, и в этом колоссальная трудность. У нас есть резонанс с данной формой, не случайно она столь популярна. Это – архаическая форма самоопределения, которая в отсутствие других легитимных форм притягивает к себе огромные массы малообразованного населения. С этой формой надо разбираться – не пытаться уничтожить ее, а найти путь ее модернизации и трансформации, предложить иную, альтернативную форму самоопределения. Форма деятельности, форма самоопределения никогда не бывает злой или доброй сама по себе – но она может формой выражения злой или доброй воли. Даже пробравшись тайком в чужой огород, можно, как известно, заниматься там тимуровской работой.

Другая форма осмысления этой проблемы – тема создания культурной и политической элиты как авангарда и воплощения русской субъектности. Множество авторов, рассуждая об этом, делают оговорки, что им не нравится слово “элита”, но они вынуждены использовать его за неимением лучшего... Но дело тут не в нехватке синонимов – русская речь имеет их в избытке. Сам институт элиты не органичен для нашего общества, и русское самосознание отторгает слово и понятие “элита”. Какая-то элита в РФ, наверное, есть, но она столь же нелегальна, что и братва...

Заместителем понятия “элитарности” в России могла бы стать “партийность” в первоначальном ее значении: в смысле принадлежности к корпорации, берущей на себя бремя исторической ответственности, а не в смысле номенклатурных привилегий и льгот. Но слово “партия” у нас получило тяжелую семантическую нагрузку.

Русский институт. Русская программа. Русская партия

Я возвращаюсь к тому, с чего начал. Мы обладаем голодным минимум самоопределения, который у нас никто не отнимет: худо-бедно говорим по-русски. Правда, русский язык, по свидетельству специалистов, разрушается на глазах. Наш язык “поплыл”. Он не успевает отслеживать целый ряд новых областей и форм человеческой деятельности, критическая масса иностранных терминов перевешивает его способность их усваивать, адаптировать, превращать в свои. В результате, в русском мировоззрении образовались зоны слепо-глухо-немоты: есть целый ряд важных феноменов в современном мире, которых мы либо вовсе не видим, либо не имеем слов, чтобы о них говорить. Так что и родная речь – последнее прибежище самоопределения – размывается.

Очевидно, начинать придется с того, что на сегодня мы – это партия людей, которые говорят и хотели бы продолжать говорить по-русски: пользоваться им как изумительным по богатству и точности выразительным средством и жить в его стихии. Опираясь на идею Русской партии или, быть может, Русского союза (по аналогии с Alliance Francais), мы должны прежде всего определить, что можно и нужно сделать, чтобы русский язык не исчез или не превратился в реликт. Ответ прост – русский язык должен стать современным.

Конечно, необходимо действовать по линии культуры, науки, образования; срочно предпринять все возможное, чтобы наша т.н. диаспора имела возможность смотреть русское ТВ, читать русские книги, отдавать детей в русские школы. Этот шаг при всей его наивности и тривиальности уже имел бы громадные последствия. Но все это реализуемо в той мере, в какой русский язык позволяет жить в современном мире и быть нормальным человеком, т.е. участвовать в том, что в этом мире происходит. Мы должны вновь научиться говорить на этом языке о современных политических, экономических и прочих процессах, о событиях, которые имеют место в пространствах межсубъектного взаимодействия. А если мы получим возможность об этом говорить – мы получим и возможность в этом участвовать.

Россия-РФ – странноватый персонаж в мировом спектакле, который торчит враскорячку посреди сцены, абсолютно никак в пьесе не участвует или же предпринимает ненормальные, неадекватные действия. И постепенно как актеры, так и зрители сплачиваются в общем желании каким-то образом поскорее убрать нас со сцены – не потому, что кто-то специально стремится нам сделать плохо, а просто потому, что мы всем мешаем и опасны своей полной непредсказуемостью.

Русская программа, отталкиваясь от банального утверждения, что нужно воссоздать русский язык и возобновить русскую культуру, имеет все шансы развернуться в полновесную и полномасштабную культурную, социальную, политическую и экономическую программу, вплоть до концепции национальной безопасности и оборонной доктрины.

Мы с коллегами очень долго ждали, покуда серьезные люди, профессионально уполномоченные государственные мужи, бизнесмены и ученые начнут реализовывать программу русского самоопределения, создадут русскую партию и пр. Но поскольку с 1983-85 гг., – с момента, когда непреодолимые препятствия к этому исчезли, – прошло уже почти полтора десятилетия, а решительно ничего подобного не происходит, группа частных лиц взяла инициативу на себя и учредила Русский институт в надежде, что лиха беда – начало, и нашему примеру последуют более компетентные, влиятельные, властные и богатые лица и организации. Но даже если этого не случится, как представитель Русского института хотел бы заверить читателей: мы с ослиным упорством будем отдавать свои силы труду самоопределения, содержание которого я постарался в меру сил здесь обрисовать.

Постскриптум. К стратегии русского самоопределения

Очерченная в докладе структура пространства самоопределения дает основу для понимания его проблематики.

Базовая форма самоопределения в пространстве форм деятельности

Перед Россией на длительную перспективу встает стратегическая задача овладения новой формой деятельности и формой суверенитета. Эта форма деятельности – система корпоративного принятия решений. Эта форма суверенитета – транснациональная всемирная корпорация Россия. Предстоит трансформация архаического российского властно-административного уклада в “техноструктуру”, оснащенную современными средствами корпоративного решения проблем. Необходима трансформация рассыпающегося государственного суверенитета в постимперский суверенитет без-граничной, метанациональной корпорации.

Формационная вертикаль пространства форм деятельности

Творчество и обживание новой формы деятельности будет происходить в беспрецедентно сложный момент развития мировой системы, когда требуются точные средства распознавания типов социальных субъектов и их форм деятельности. Язык (алфавит и словарь) этих форм деятельности задает координатную сетку самоопределения. Россия-РФ встречает рубеж тысячелетий в роли страны Среднего мира, застрявшей в нисходящем потоке “предысторических” обществ (формаций) традиции, культуры и цивилизации. Навстречу им и сквозь них, превращая их в свой предмет, уже идет мощный поток метаисторических обществ и укладов – постиндустриальных, корпоративных и идеократических.

Формационной вертикали самоопределения в основном и посвящен настоящий доклад. Однако проблематика самоопределения в целом гораздо шире.

Категориальная (хронологическая) горизонталь пространства форм деятельности

Русская история как часть мировой и есть совокупность состоявшихся и возможных форм русского самоопределения. Речь идет о гефтеровском ее понимании как живой ткани сосуществования сбывшихся, реализованных линий развития – с возможными, но нереализованными линиями и степенями свободы; о федоровском ее понимании как сообществе живых деятелей с умершими и еще не родившимися. История есть материал для творчества нового самоопределения, – именно поэтому ее категориальное расслоение и анализ являются самой злободневной, практической и безотлагательной задачей.

Пространство форм движения

В этом пространстве формы самоопределения облекаются в плоть и кровь, осуществляется их привязка к этносам и территориям, физическому времени и пространству. Здесь разражаются катастрофы и случаются удачи, рождаются и умирают народы и языки. Только в этом пространстве можно увидеть многомерную структуру общественных организмов, состоящих из молекул-укладов. Здесь субъекты одной и той же формы деятельности вступают в игровые и конфликтные взаимодействия, а субъекты разных форм – стремятся превратить друг друга в предмет, возникают и распадаются коалиции, трофические цепочки и “социоценозы”. Язык форм движения служит для выражения тактики процесса самоопределения.

Пространство форм развития

Проекция пространства развития на формы деятельности ощущается как некое внешнее поле, “аттрактивность” (по Гумилеву), придающие пространству деятельности градиент, оценочную шкалу и эстетическую окраску. Язык форм развития служит для выражения логики смены форм деятельности, стратегии процесса самоопределения. Он позволяет говорить об идеях различных народов и культур, программах национально-государственного развития, системах национальных интересов, доктринах обороны и безопасности.

Настоящий доклад начинался с утверждения, что русский язык в его нынешнем состоянии не содержит выразительных средств для рассмотрения содержательных проблем национального самоопределения и развития. Надеюсь, к концу доклада само это утверждение приобрело некоторый положительный смысл.

В основу настоящего доклада положены выступления автора на совещании в аппарате Совета Обороны 21.01.97 г., а также на заседании рабочей группы “Круглого стола бизнеса России” 26.02.97 г.

Основы корпоративного принятия решений излагались мной в курсе лекций в Высшей школе экономики осенью 1996 г.